От воспоминаний мутилось сознание, он просыпался в пустой постели, и везде был ее запах. Иллюзия, морок, сводящий с ума.
Ночи утешали, но тем горше было возвращаться утром к опостылевшей реальности. Не спасали тренировки и медитации, что-то ныло, болело в груди, требовало найти ее — сейчас, немедленно, узнать, что с ней, защитить… И лишь звуки неслышной никому, кроме Рэндольфа, музыки, что звучали теперь каждый день, помогали держаться, ободряли и шептали: жива.
— Неделя, — сказал Рэндольф.
— Эй-эй! За неделю я могу не успеть. Нет, давай две. Как раз в конце следующей приезжает чемпион из Рондомиона. Этот бой будет…
— Полторы, — Рэндольф встал, показывая, что дальнейшие торги не имеют смысла.
В глазах человека мелькнуло странное выражение.
— Годится, — охотно согласился он.
Кьяра
Господин поставил ногу в стремя, окинул на прощание Кьяру внимательным взглядом, оставившим неприятное ощущение, что темный маг отлично осведомлен, что именно она задумала.
— Вернусь к обеду, моя верная Кьяра. Меню на ваше усмотрение.
— Хорошо, Мастер.
Она постояла на крыльце, вслушиваясь в цокот копыт по брусчатке.
Уехал.
Вряд ли вернется раньше вечера, разговор с воровским бароном — дело небыстрое. Это если маг еще сумеет добиться, чтобы его заказ приняли, а его самого — выслушали.
Впрочем, Кьяра достаточно узнала своего господина, чтобы быть уверенной: этот добьется.
Жаль рыжую Элисон. Где бы она ни пряталась, ей не удастся скрыться, если горбун сумеет найти общий язык с воровским дном.
Жаль, но всем не поможешь.
Кьяра неслышно спустилась в подвал. Замерла у двери в дальнюю камеру, унимая мелкую нервную дрожь.
Неужели она действительно сделает это?
Расскажи ей кто месяц назад про такое, Кьяра подняла бы рассказчика на смех. Она знала хозяина как человека опасного, проницательного и невиданно жестокого.
Специально искала подобного. Лишенного страха и сострадания.
Тот, кому закон отказал в справедливости, идет к слугам Черной.
Потом, когда все закончится, Кьяру вряд ли ждет счастливая старость. Собравшийся мстить роет две могилы.
Простить? Забыть увечья, боль, смерть любимого? Свести шрамы — пусть останутся следы, бледные, почти незаметные? Смириться с потерей пальцев?
И жить дальше, зная, что княжий выродок остался безнаказанным?
Прощать обидчиков Кьяра не умела. Никогда.
Ее совесть — совесть потомственной воровки, дочери хансинорских трущоб, — была молчалива и покладиста. Порой она робко заявляла о себе. Как тогда, с Элисон. Но Кьяра умела пропускать мимо ушей эти тихие жалобы.
Своя шкура ближе к телу.
Почему же она делает это сейчас? Жалость? Неуместная сентиментальность на третьем десятке лет?!