Комлев как-то обратил внимание на то, что перестал видеть сны. На самом деле он просто потерял способность их запоминать. Но после того ночного случая на корме парохода ему вдруг приснился и, главное, запомнился странный сон, напрямую не связанный с тем кошмарным событием. В этом сне он оказался там, где жил и работал до приезда сюда. Он ехал домой на метро, и после выхода на поверхность ему предстояло еще пройти минут пятнадцать. Но еще в пути странная тревога охватила всех, кто с ним ехал. Сначала это была смутная тревога, потом на каждой станции стали входить в вагон люди в растрепанной, а то и разорванной одежде, были среди них и раненые. Они говорили о том, что наверху сейчас творится что-то невообразимое. Над городом проносится то ли ураган, то ли целая серия разрушительных смерчей, и теперь одно спасение — здесь, под землей. Остановка Комлева была последней. Он не очень верил услышанному, пока не поднялся наверх. И вся картина вокруг была сплошная и шокирующая нереальность. Ураган недавно прошел, и ветра почти не было. Сброшенные с домов крыши, поваленные деревья, столбы, киоски и автобусы. Лежащие под всем этим тела людей. Комлев с трудом пробирался среди завалов из обломков домов и древесных стволов и уже едва находил дорогу к дому. Он спешил, и ему казалось, что и его дом стоит без крыши, что выбиты все окна и что он вообще будет теперь лишен жилья. Вдруг он увидел Мфумо, который тоже куда-то пробирался с трудом. Он был совершенно неуместен здесь в своей рубашке с короткими рукавами и в сандалиях под холодным осенним небом. Комлев окликнул его, но тот смотрел на него, не узнавая. И тогда он догадался, что все белые, а их здесь много, кажутся ему на одно лицо. А подойти к нему он не мог, так как их разделяли завалы из огромных сучьев и покореженного железа. И тут Комлев проснулся. Это был его последний сон перед пробуждением, возможно, поэтому он его и запомнил. Но что это все могло означать, он понять не мог.
Комлев теперь каждый день, обычно утром и вечером, слушал радио, и приемник стоял на столике рядом с койкой, почти так, как и на его последнем судне. Лучший прием был, конечно, у местной радиостанции. Часть новостей шла на английском, часть на лулими. Кроме новостей был еще обзор газет и разного рода политические комментарии и беседы, вызывавшие у него скуку. Но слово «африканизация», а иногда еще и «бонгуизация» звучало часто и с какой-то жадной нацеленностью. А сама эта подчеркнутая многократность его употребления содержала в себе даже что-то магическое, словно служила могучим заклинанием. Все это напоминало сеанс массового гипноза тех, кто сейчас находился у приемников. Комлев, конечно, не знал того, что за три десятилетия независимости эта самая африканизация шла неровными волнами, иногда с промежутком в несколько лет, и напрямую зависела от того, кто тогда находился у власти.