Но однажды мама все-таки сделала шаг мне навстречу. Правда, это произошло не совсем по ее инициативе, поскольку она выступила в той ситуации просто посредником, но, как бы то ни было, благодаря неожиданному событию наши отношения вновь потеплели. В тот день она сама пришла к нам домой. Было часов одиннадцать, Рамиро уже ушел, а я еще спала. Прошедшая ночь выдалась насыщенной: мы ходили на спектакль в Театр комедии, где играла Маргарита Ксиргу, а потом сидели в кафе «Ле Кок». Спать легли около четырех, и я так устала, что даже не смыла с лица косметику, которой начала пользоваться в последнее время. Сквозь сон я слышала, как Рамиро ушел около десяти и пришла Пруденсия, девушка, убиравшая у нас в квартире. Потом она отправилась купить хлеба и молока, и через некоторое время до моего слуха донесся звонок в дверь. Сначала позвонили осторожно, потом — решительно и настойчиво. Я подумала, что Пруденсия опять забыла ключи, поднялась, все еще сонная, и недовольно отправилась открывать, крикнув:
— Иду, иду!
Мне даже не пришло в голову накинуть что-нибудь поверх ночной сорочки: растяпа Пруденсия не заслуживала того, чтобы соблюдать перед ней приличия. Я открыла дверь, но обнаружила перед собой не служанку, а мать. При виде ее я лишилась дара речи. И она, очевидно, тоже. Мама смерила меня неодобрительным взглядом — спутанные волосы, следы растекшейся туши под глазами, остатки помады на губах и фривольная ночная сорочка, едва прикрывавшая мое тело и абсолютно не соответствующая ее представлениям о благопристойности. Я отвела глаза, не в силах вынести немого укора. Возможно, я еще не пришла в себя после бессонной ночи. Или же меня обезоружила сдержанная суровость во взгляде матери.
— Проходи, не будем стоять в дверях, — произнесла я, стараясь скрыть волнение, вызванное ее неожиданным появлением.
— Нет, это ни к чему, я всего на пару минут. Мне нужно только кое-что тебе передать по поручению одного человека.
Эта сцена была такой странной и натянутой, что я с трудом верила в ее реальность, хотя, несомненно, все действительно происходило со мной. Мы с мамой, столько всего пережившие вместе, такие некогда близкие, разговаривали теперь как совершенно чужие люди, скованные недоверием, словно бродячие собаки, подозрительно оглядывающие друг друга издалека.
Она осталась стоять в дверях, строгая, с гордо поднятой головой и собранными в тугой узел волосами, в которых виднелись первые проблески седины. Высокая и полная достоинства, с резко изогнутыми бровями, подчеркивавшими укор в ее взгляде. Элегантная, несмотря на простоту одежды. Закончив пристально изучать меня, мама наконец заговорила. Однако, вопреки моим опасениям, в ее словах не было и намека на порицание.