Вдруг Невский осадил коня и, дав поравняться дворскому, приказал:
— Скачи вспять, Андрей Иваныч, да моим именем прикажи доктору Абрагаму: занялся бы он этим мальчонком, которого укусила змея... помирает малец. Вином, говорят, хорошо отпаивать — выдай из погребца... Да что это они вздумали в самом деле: «докоснися, докоснися»?
Дворский вздохнул и, несмело улыбнувшись, ответил:
— Да уж не осерчай, Александр Ярославич, а мне говорили, будто давненько в народе поверье пошло: что ежели который мальчонко да худо растёт и ты до него дотронешься — тогда зачнёт шибче расти... С ночи тебя дожидались: огорченье будет матерям...
Ярославич только плечами пожал.
— Ведь эких суеверии исполнен народ! — проговорил он. — Вот что... Вели лекарю Абрагаму до конца оставаться при мальчике, что змеёю ужален. И чтобы прочим пособие оказал, кто попросит. Сам останься. А я дождусь вас в Берложьем.
Дворский повернул коня и поскакал к заимке Мирона. Однако прошло совсем немного времени — он и на полтора перестрела не успел отъехать, — как сзади послышался топот коня. Андрей Иванович обернулся и осадил своего скакуна: его догонял князь.
Они поехали стремя в стремя.
По лицу Александра блуждала с трудом сдерживаемая улыбка. Наконец он сказал, рассмеявшись:
— Передумал. Добрую веру пошто разрушать в народе? А ратники мне надобны добророслые...
...Радостное смятенье обвеяло лица всех матерей, что угрюмо и понуро сидели близ опустевшей дороги, когда Невский враз осадил своего вороного как раз насупротив них.
Каждая ринулась со своим.
А он величественно, а и вместе с тем просто, мерным шагом близился к ним. Выискав очами в полукруге выставленных перед ним ребятишек самого худенького, самого заморыша, он вдруг, напустив на себя озорную строгость, густым, грозным голосом спросил, ероша ему светлые волосёнки:
— А ну... который тут у меня худо растёт?
Юная княгиня Владимирская день ото дня хирела и таяла. Люд придворный перешёптывался:
— Испортили, испортили княгиню, не иначе! И какая же это сатана могла сотворить такое дело?!
— Какая?! — воскликнула матушка Анфиса, попадья дворцового протопопа Василья, дивясь недогадливости людской. Тут она оглянулась вправо, влево, как будто тот, кто был у неё на уме, мог подслушать, и когда обе высокие гостьи её — Маргарита, постельничья княгини Дубравки, а другая — Марфа, милостница княгини, поняв, что сейчас последует некое тайное имя, придвинулись к попадье, она вполушепот сказала: — Чегодаш!.. Егор Чегодаш. Он. Боле некому!..
Горстью обобрала роточек, и подняла кверху красивое узкое лицо, и застыла. Только золотые обручи её дутых серёг, оттянувшие мочки и без того длинных ушей, покачивались.