Приехала Ольга, толстая, в очках, некрасивая, так и не вышедшая замуж, и стала рассуждать о семье и поучать брата.
Ему было жаль Олю, но слушать ее - невмоготу.
Она сердилась на него за Киру и не осталась ночевать. «Меня ждет Кира», - непримиримо сказала она, надела свое пупырчатое пальто с узким норковым воротником, натянула, пыхтя, на ноги блестящие сапожки из нерпы с нелепыми кисточками у щиколотки. Вадим проводил ее до бывшего своего дома. Постоял в подъезде, пока Ольга подымалась по лестнице, слышал, как открылась дверь и Кира сказала: «Как поздно, Оля! Я уже волновалась!» И вдруг, наперекор всему, что он говорил сестре в этот вечер, у него рванулось сердце на звук родного голоса, и он едва удержал себя, чтобы не окликнуть жену. Захотелось взбежать на второй этаж, ринуться в свою комнату, схватить, затискать сонного Альку, вглядеться в счастливое - он знал, непременно счастливое лицо Киры, утереть ладонями ее слезы.
Последний год они жили вместе и врозь, каждый в себе, и он умудрялся как-то не видеть ее лица и обиды на нем. Все мимо смотрел, сквозь. Так было легче, проще. Тогда, в подъезде, ему захотелось вернуть Кирино лицо и близко-близко его рассмотреть. Даже если оно по-прежнему настороженное, недоброе. Не от равнодушия сделалось у нее такое лицо: равнодушие не калечит черты и для здоровья безвредно, спасительно даже…
Как же это он ухитрился жить с нею рядом и не видеть ее лица?..
В ту ночь ему подумалось, что играют они с Кирой в злую игру, кем-то третьим для них придуманную, как карусель запущенную: подхватило их и несет на одном шарике - земле на разных игрушечных конях. Вот здесь только что мелькнула Кира, где сейчас он, а через минуту опять будет Кира - и не задержаться в стремительном этом кружении, не совместиться в одной точке - несет…
В ту ночь Вадиму почудилось: это случилось не с ними, с ними не могло такого случиться, это с кем-то другим. Он давал советы этим другим, ей и ему, и у них все налаживалось, и даже смешно было: вот ведь - всего ничего и понадобилось - и хорошо, и жаль только дней, раздельно прожитых, мучительно одиноких ночей. Мерещилась ему прохладная Кирина кожа, всегда искусанные ее губы, чуть вывернутые к его губам тонкой влажно блестящей кожицей. Вадим стискивал зубы, мычал негромко, закидывал вверх руки и сжимал железные прутья кровати с такой силой, будто хотел удержать карусель.
Завтра, решил он. Завтра с работы он пойдет к ней, домой пойдет, и останется у нее, и ни о чем не надо говорить. Сжать вот так - он уже ощущал под своими ладонями ее узкие плечи - и не отпускать. И карусель остановится.