По траве, чуть поодаль от нас, шагает аист. Он напоминает
мне моего городского приятеля Шурика — такой же сутулый,
тонконогий и носатый. Мне кажется, что Шурик ради игры надел
на руки самодельные крылья, машет ими, а взлететь не может.
И походка у аиста как у Шурика — осторожная, опасливая,
словно ему непривычно ходить босиком и он боится наколоть ногу…
Мы идём мимо аиста, спускаемся в ложбину, заросшую незабудками, снова поднимаемся и выходим к реке. Река такая спокойная и неподвижная, что кажется сухой. Вот тут мы начинаем стрельбу «по тарелочкам».
По дядиной команде я подбрасываю мишень — выпускаю «утку», «рябчика» или «бекаса», а он вскидывает ружьё и бьёт влёт. Если дядя попадает, тарелочка разлетается на черепки. Но это случается редко. Мой молодой дядя стреляет плохо. И в своих неудачах он обвиняет меня: я боюсь выстрелов и заранее закрываю глаза, поэтому тарелочка летит не так, как хотелось бы дяде (можно подумать, что настоящие птицы будут лететь как ему хочется!). Дядя стреляет, тарелочка, целая и невредимая, мягко шлёпается в траву. Дядя разламывает ружьё, выбрасывает стреляную гильзу и вставляет новый заряд.
— Кидай ровнее и выше, — наставляет он меня. — И не закрывай глаза. Не маленький.
— Не маленький, — обиженно соглашаюсь я и тут же закрываю глаза.
Я жду выстрела. Но вместо оглушительного хлопка звучит дядин голос:
— Ты что, спишь?
Иногда мой молодой дядя попадал в тарелочку, тогда он, как маленький, прыгал от радости:
— Когда ты кидаешь правильно, всё получается!
Иногда, видя дядино отчаяние, я тайком разбивал тарелочку
о камень и приносил ему черепки. Дядя сразу наполнялся светом, словно где-то внутри него загоралась лампочка.
— А я думал, мимо! Скажи на милость, есть порох в пороховнице!
Но вот наступает минута, которую я жду с нетерпением и страхом, — дядя протягивает ружьё мне:
— Стреляй!
Я боюсь, но мне так хочется стрелять, что я напрягаюсь и беру ружьё. С закрытыми глазами невозможно попасть в цель — дядя и с открытыми редко попадает! — поэтому я до боли выкатываю глаза и начинаю целиться в небо. Ружьё становится вдвое тяжелей. А мушка, неподвижно сидящая на конце ствола, как бы оживает, срывается с места и начинает метаться по небу. Садится на облако, перелетает на дерево, опускается на куст. И у меня в руках нет силы, чтобы удержать эту бешеную мушку. А дядя уже кричит:
— Готов? — И, не дождавшись ответа, нетерпеливо кричит: — Пускаю!
Тарелочка взмывает в небо, мушка летит в другую сторону, глаза сами закрываются, палец давит на спусковой крючок… И тут следует удар в плечо, и свет пропадает. Я ничего не вижу и не слышу. Только острый дух выстрела вливается в меня вместе с дыханием.