— А кто заберет? Мама и папа?
Ох, как мне хотелось, чтобы мама и папа забрали меня к себе, в далекую квартиру под Москвой — там была Катя, там был телевизор и мамины сказки… Там папа что-нибудь интересное рассказывал про войну, как он стрелял в фашистов, многих убил, а они его ранили.
Но тут бабушка вынимала из-за обшлага своего парадного, послевоенного жакета носовой платок, терла с ухлюпами глаза, принималась плакать и сморкаться… Мне было очень жалко бабушку. И я теребил ее за подол, повторяя:
— Не скажу, бабушка! Никто не узнает, что мы в церковь ходили!
В церкви бабушка преображалась, приосанивалась. «Это твой что ли, Оля?» — бывало, спросит кто-нибудь из старух, примериваясь ко мне цепким взглядом, в котором даже я мог прочитать: «Сколько ж лет ему? и сколько лет Николавне? и каким таким образом у нее взялся сын? и где он раньше был?»
Бабушка вынуждена была признаваться: «Внук это, а ты что подумала?» Со словом «внук» все сразу становилось понятным для бабулек: внук-то неродной, а племянницы, Тани замужней, ведь Николавна бездетная, замужем никогда не была, старая дева она… Сын-то в наше время без мужа появиться может, а вот родной внук — никак. Не те были порядки до войны, чтобы детей без отца рожали.
— Танин, значит?
— Ну да, Танин.
Мы, бывало, сиживали в скверике возле фанерного «Серпа и Молота», потом бабушка, озираясь, словно было в этом что-то предосудительное, рвала чахлые тонконогие свинушки в траве… Ходили куда-то еще, и я в то лето многое узнал о городке. Я очень жалел, что не было с нами в этих походах сестренки Кати. Вот было бы здорово, если бы и она увидела этот летний пруд, покрытый ряской, напротив завода «Комсомолец»! Или — кладбище с могучими ветлами, поросшее низенькой, неистребимой сиренью. Или — тюрьму, построенную в Егорьевске во времена былинные, крепостные, еще до нашествия Наполеона.
3
Теперь, когда мы остались «без надзора», старый да малый, бабушка стала водить меня в клуб Конина. Каждый раз перед этим, по какому-то заведенному ритуалу, мне приходилось долго уговаривать бабушку: «Ну пожалуйста, ведь всего десять копеек!» На что бабушка, которой тоже смерть как хотелось в кино, отвечала неизменно: «На десять копеек я полковриги хлеба куплю и еще копейка останется». Под конец она уступала, ее морщинистое лицо разглаживалось от радостного предвкушения, и мы шли, оба — с замиранием внутри.
Билеты в клуб Конина были намного дешевле, чем в кинотеатре «Октябрь» — ну, все-таки клуб есть клуб, это ж понимать надо, это ж для бедных, простых людей, а не что-то такое из себя. Во-вторых, на дневные сеансы детей до семи лет в клуб вообще пускали бесплатно. Так что десять копеек бабушка платила только за себя. И, конечно, в полупустом кинозале мы садились на первый ряд: бабушка была убеждена, что первый ряд — самый лучший, и радовалась такой удаче.