— Я тебя буду пороть, — сказала мама на улице. — Ты меня опозорил на весь город.
«А ты — меня! Ты уедешь, а я тут останусь опозоренный!» — кричал я мысленно, а вслух не сказал ни слова.
Бабушка тоже молчала. Я почувствовал единство с бабушкой: мы оба решили набраться терпения и ждать-поджидать, когда наконец уедет мама, ведь без нее нам было, в общем-то, неплохо, и даже хорошо.
Я верил, что когда мы опять будем с бабушкой вдвоем, я больше не пойду в детский сад. Я уговорю бабушку. Скажу: «Мы с тобой — как рыба с водой».
Пока мы шли, я понял из разговоров бабушки и мамы, что сразу из детского садика, поговорив с заведующей, мама пойдет на автобусную станцию и уедет на автобусе со звонким названием: «Егорьевск — Москва». Значит, пороть меня она не будет. Это хорошо. Но унылое осознание того, что мама опять сказала неправду — знала ведь, что домой к нам не вернется и пороть меня не будет! — делало тот памятный день совершенно невыносимым.
Мы свернули налево, прошли мимо старинного здания музея. Я увидел сквозь оголенные ветви деревьев, в скверике, блестящий алюминием памятник: Ленин стоит, выставив руку ладонью вверх, перед ним — крестьянин-лапотник с винтовкой и — молодой матрос в бушлате и бескозырке, с маузером и пулеметными лентами поперек груди. Солдат смотрит в раздумье, а матрос осмысленно глядит, решил уж про себя, что составит вождю компанию.
В руке Ленина, как я уже это видел не раз, была пустая бутылка из-под водки. Так вот почему дядя Витя и дядя Миша говорят друг другу: «Ну что, сообразим?», ведь мужик с винтовкой еще только соображает, пить ему с Лениным или не пить, а матрос, вроде, уже сообразил и согласен выпить водки, — смекнул я.
Но легче мне от этого интересного открытия не стало.
Мы шли вниз по узенькой улочке, по бокам ее стояли кирпичные и деревянные старинные домики, а внизу был спуск к реке Гуслянке. Ветер дул оттуда, снизу и справа, и воняло так, как в тот день, когда мама загорелась испечь на шестке яйца в горшке, а яйца оказались тухлыми, они полопались в горшке, и по дому пошла отвратная вонь и смрадный дым, потому что лопнувшие яйца брызнули на раскаленный шесток.
— А меланжевая фабрика все также смердит, — сказала мама недовольно.
И я понял, что в ее детстве, до войны еще и во время войны, запах от фабрики был такой же. И он всегда будет такой же. И через сто лет, и через тысячу.
И вот впереди — железнодорожный переезд. Не доходя до него, мы свернули в какую-то подворотню с двумя сгнившими столбами слева и справа. Это был вход в детский сад.