— Кузнец Вакула на чёрте!
Я тоже смотрел прошлой зимой фильм про кузнеца Вакулу, и мне тоже очень хотелось полетать на чёрте.
Если в песочнице находили жука или еще какую-нибудь букашку, то не убивали, а кричали:
— Чурихин! Чурихин! Иди сюда!
Мы очень уважали Чурихина, не хотели его обижать, ведь он сразу начинал плакать, если убивали или мучили насекомых. Он знал о них все-все, мог сразу сказать, кого мы поймали, чем питается этот жук и чем он полезен, а чем — вреден. И всегда с любовью брал в руки какую-нибудь противную гусеницу, относил ее туда, где, по словам Чурихина, ей будет хорошо.
— Большим ученым вырастет Чурихин, вот увидишь, — говорила бабушка и ставила мне в пример этого чернявого мальчика.
А Чурихин, спустя годы, отслужил в армии, женился и пошел в участковые милиционеры. «Жизнь есть жизнь», — вот и все объяснение.
Как мне потом рассказывали, его убили пьяные дебоширы. Зарезали исподтишка, когда он пытался их усовестить.
Еще мы искали друг у друга на затылках макушки — крохотные проплешинки, вокруг которых завивались волосы. Старая рыхлая нянечка, переваливающаяся с боку на бок, поведала нам, что те, у кого на затылке не одна, а две макушки — люди особые, их ждет впереди большое счастье и много-много денег. И что же? Все мы оказались людьми обычными, без чудесного будущего, но у одного мальчика, с виду тихони, на затылке обнаружилось срезу семь макушек! Это было невероятно, мы пересчитывали много раз, заставляли счастливца предъявить свой затылок нянечке, и та удивлялась вместе с нами…
…Ну, а девочки детсадовские?
Девочки сидели в сторонке на лавочке, мы с ними не водились, это считалось позорным. Почему-то мы, мальчишки, все, как один, называли их «бабами». А всю их одежду, прыгалки, игрушки — «бабьими».
Они играли в дочки-матери, пеленали носовыми платками своих кукол и спорили о том, как надо укладывать ребенка. Потом они начинали петь одну и ту же песню, садились в кружок возле песочницы, вздыхали, строили умудренные жизнью личики и голосили по-бабьи: «Я куплю тебе новое платье, но ребенка нам надо убить…» И потом что-то такое: «Рубашонка была вся в крови». В общем, я четко понимал, о чем там речь: о том, чтобы избавиться от надоедливого, наянистого младенца, и мама идет на убийство своего грудного мальчика ради того, чтобы потрафить «хахалю» — это слово было употребляемо вокруг нас постоянно, и смысл его почему-то все дети прекрасно знали.
Хахаль — это вовсе не папа. Это — вместо папы, вот в чем смысл.
Подбегала воспитательница, сердитая и неприветливая тетка Таисия Павловна, кричала: «Эт-то что еще такое? А ну прекратите! Кто вас научил этой песне? Ребенка убить, это же надо такое придумать!» Сейчас я понимаю, что «тетке» этой было от силы лет двадцать пять-двадцать шесть, но по егорьевским меркам того времени — «перестарок, уже никто не возьмет». Так говорила бабушка, когда мы шли из детсада домой.