— Ах косы твои да бантики, да прядь золотых волос! Остались лишь только фантики, да милый курносый нос…
Я стискивал своей варежкой бабушкину варежку, вслушиваясь в слова песни, я «мимоходом», боковым сознанием, понимал, что фантики тут ни при чем, что стиляги напутали что-то в словах песни, как певица по радио напутала с «гавотом». Так же точно и стиляги поют про фантики, просто не понимая, о чем поют. Им слова не важны, им сам надрыв дорог.
Это было всеобщее какое-то, бездумное преклонение перед песней — «не мы сочинили, не нам и слова новые вставлять», боязнь изменить в куплете хоть что-то, даже если оно, это «что-то», само просилось на язык. Точно так же и бабушка читала молитву «Живые помощи Вышнего[16]», не пытаясь подвергнуть сомнению ни единое слово: почему «помощи», а не «помощь»? Почему «живая помощь»? Да какая разница, Бог поймет, он все мои беды и просьбы наперед знает…
Вот и стиляги нутром понимали главную суть песни и не зацикливались на каких-то отдельных словах и строчках. Как услыхали в первый раз, так и будут теперь петь до седых волос.
И вот они, стиляги (а может — битлы?), добивали меня словами этой песни:
— Ты с другом моим по лагерю шла и мило ему улыбалась…
О, это про меня — будущего! Я заранее видел «яснее ясного», что моя любимая девочка предаст меня, уйдет с моим другом! Я был обречен пережить это наяву, обречен с шести лет, с того дня, как услышал эту песню.
А стиляги, свернув «пионер-лагерную» залихватским итоговым ударом по струнам, затягивали с подвыванием:
— Анаша, моя душа, до чего ж ты хороша-а-у-а! Идет скелет, за ним — другой, кости пахнут анашой! Постой, скелетик, не спеши, дай кусочек анаши-и-их!
Мы почему-то все, от мала до велика, знали, что такое анаша и зачем ее добавляют в «Беломор». Знали и то, что за анашу сажают в тюрьму и убивают друг друга. И считали это, конечно, за что-то очень плохое, но вполне обыденное — а что такого, если за стакан водки убивают, а эта анаша, говорят, похлеще водки будет?
И что же я вижу, в который раз по счету миновав проем между покосившимися полусгнившими домами, что вижу я, затюканный скукой, войдя во дворик детского сада? А вижу я, как на единственных наших качельках раскачивается новенькая девочка, заведя глазки к небу и «воображая» всем своим кукольным существом!
Вот они, золотистые две косички с голубыми бантиками, вот он, тот самый носик-курносик! Я ведь специально спросил у бабушки после той «пионер-лагерной» песни, что это за нос такой, который курносым называют. «Это когда кончик торчит вперед, — сказала бабушка. — Вот будешь в носу ковыряться, у тебя носик станет курносым».