— Молоко водой отзывает, — говорила она с осуждением.
Что ж, она-то помнила совсем другое молоко, ей было видней.
Мы, тогдашние мальчики и девочки, были вскормлены мороженым, мы были «дети мороженого», черпали в нем нужные нам силы — белок, жиры, молочный сахар… Уж чего-чего, а мороженое было в продаже всегда и почти во всех палаточках, им торговали возле продуктовых магазинов из квадратных ящиков-холодильников на колесиках. Никаких очередей, ну — пять-шесть человечков, и то, если в жару, ешь хоть каждый день! Тринадцать копеек за сливочное, из Орехово-Зуево… Я ведь думал тогда, что город Орехово-Зуево так называется потому, что там мороженое делают с орехами, да с изюмом…
Только вот каждый день грызть его не получалось, мороженое приобрело неодолимую воспитательную силу в руках взрослых: могут купить, могут и не купить. Веди себя хорошо, тогда купим!
Легко сказать, веди себя хорошо… Проще без мороженого обойтись, привыкли уж, что его доводится кушать от случая к случаю.
Еще утоляла мою тягу к сладкому халва — тоже полтинник с чем-то за кило. Она всегда была почерневшая, с белыми проблесками перемолотой семечкиной шелухи. Как седая щетина. Липкие, масляные оковалки.
— Почему она снаружи черная? — спрашивал я. — Не хочу, не буду! Счисти мне черноту!
— Ах ты брезгун, — корила меня бабушка. — В войну знаешь как эта халвица доставалась? На драку собаку, да сами не ели, детям малым отдавали, чтоб у них рахиту не было от голода. Это постное масло на ней чернеет, заветривает, чувствуешь его на языке-то, как маслом халва отзывает? Постное масло тоже делают из семечек, как халву.
С халвой мы подолгу пили чай из брусничного листа — после отъезда папы настоящий чай заваривался редко, бабушка берегла его только для гостей.
А больше всего я любил ходить за керосином. Бабушка давала мне, пацаненку, маленький крашеный жбан с деревянной затычкой, обмотанной тряпочкой, и я шел вприпрыжку, сжимая в руке разновеликую мелочь — литр керосина стоил шесть копеек. Керосиновая лавка находилась на главной улице Советской, между клубом Конина и угловой старинной аптекой. И лавка тоже была старинная, уже в семидесятом году ей почти сто лет было, как дедушке Ленину. А может, и больше.
Помню приземистый беленый дом из толщенного кирпича, без окон, с огромными чугунными двустворчатыми воротами. Как войдешь — прохладный сумрак, над головой — сводчатый потолок тонет в темной вышине, посреди лавки — огромная черная цистерна с керосином стоит на ножках… Пол земляной, пропитанный на аршин керосином. И запах — чудесный, век бы отсюда не уходил! Хмурый тощий керосинщик-татарин в черном халате принимает деньги, берет огромную, больше моего жбана, воронку…