Бабушка очень редко ругалась крепким, ядреным словом, воздерживалась. Даже в минуту крайнего негодования. Как-то ей померещилось (или это в самом деле было?), что тетя Лида льет воду из кувшина своего на землю у крылечка. Бабушка тут же набросилась на несчастную тщедушную старушку с обвинениями в колдовстве и ведьминском заговоре, все причитая: «Ах ты Лидушка-колдушка, Лидушка-поглядушка».
Бабушка очень боялась сглазу, учила меня быть скрытным, поменьше о себе рассказывать. Однажды я без утайки, в простоте разболтал соседским мальчишкам про папу и маму — где они работают, про «Лесную промышленность» — это название папиной газеты я произносил со смаком, звонко. Бабушка узнала об этом от тети Марины. «Ты не будь таким сибирским валенком, — срамила меня бабушка. — Ты прям как бознать что, всю сранку — наизнанку!» И, помолчав, убоялась, что я не понимаю слово «сранка», что я могу подумать, что она — некультурная, что она — нехалюза, как молодые:
— Сранка — это срачица, то есть рубашка, и глупый человек ее распахивает перед всеми, обнажает свои болячки.
— Да я знаю уже, — отмахивался я с обидой.
А что касается тети Лиды… Я до сих пор не понимаю причин той нелюбви бабушки к своей родной сестре. Может, и не было ее, нелюбви-то, может, за суровостью и ругливостью бабушки пряталась простонародная сердечность к «своим кровным»? Верность привычкам и семейному укладу? Вся родня всю жизнь при ней ругалась до полного отупения и непонимания, из-за чего ругаются, и, возможно, бабушка искренне считала, что так и надо, так правильно будет, и по-другому среди своих нельзя. Но одно дело — ругаться да лаяться хоть на всю округу, за это никто не осудит, и совсем другое — когда родня в беде, кто-то из своих болеет или обворован, обманут, брошен на произвол судьбы, хоронит близкого. Или, наоборот, хочет лучшей жизни — выходит замуж или ждет ребенка… Тут бабушка была готова ночами не спать и отдать, как она говорила, исподнее, чтобы только помочь, пособить, хоть чем-то, что в ее силах. Да что там говорить, не только бабушка — все вокруг были такими.
Бабушка слова доброго не сказала о своих сестрах безмужних, старых девах, таких же, как она сама — тете Лиде и тете Нюше, да и замужнюю Марию Николаевну, мою родную бабушку, не больно жаловала, хотя та, сразу после гибели моего деда под Москвой в сорок первом, стала ходить с другими верующими сестрами своими в церковь и причащаться. За это Марию Николаевну выгнали из учителей математики, не посмотрели, что она солдатская вдова, что ей жить будет не на что с малой дочкой-безотцовщиной. Да еще и осрамили на всю ивановскую, ославили сумасшедшей — мол, учила-учила детей пролетарским математическим законам, а теперь свихнулась, боженьке молиться пошла… И бабушка кормила Марию Николаевну и мою маленькую тогда еще маму. Тетя Лида с тетей Нюшей получали сущие копейки, часто болели, им самим едва на краюху хлеба хватало.