— М!
Зачем? Зачем нам знать его имя? Кто он? Пришелец из неведомого мрака, из мглы преисподней? Он не скажет правды, он обязательно обманет. И потащит за собою.
Блюдце остановилось. Стрелка указала на черный кружочек с белой дырочкой посредине. Это глаз нечистого или окно в самый ад?
— О! — радостно прошептали все, кроме нее.
Нет, нет, только не это!
Она хотела убрать пальцы, но они словно приклеились к страшному блюдцу и отрывались от него лишь на миллиметрик.
Нет. Они не выпустят. Никогда. Уж если ты попал в когти темных сил…
Блюдце снова замерло.
Вера дико закричала и упала навзничь вместе со стулом еще до того, как медиум и спириты успели произнести «Н».
Вдохновенный чудо-сантехник
В некоторых (очень и очень узких) кругах сантехника Семеныча знали как поэта Эдуарда Путяева, скрывавшегося под давно раскрытым псевдонимом Эдик Семенов. По паспорту он и был Эдуард Семенович Путяев.
Это был высокий худощавый мужчина, немолодой, далеко за сорок. Начинающие седеть длинные черные волосы были схвачены резинкой в жиденький хвостик, и весь облик поэта свидетельствовал о духовном родстве с богемой, о которой в Барвинковцах и не слыхивали.
Ютился Эдик-Семеныч Семенов-Путяев в однокомнатной квартире как раз под жилищем следователя Кинчева. Жил поэт-сантехник с престарелой матушкой, ибо супруга его, женщина весьма прозаических взглядов, мужниных приливов вдохновения не понимала и не ценила, а потому давно уже с ним развелась. Эдик был человек совестливый и чувствовал ответственность за судьбу и образование сына, в связи с чем трудился на двух работах одновременно и от шабашек, естественно, никогда не отказывался. Следователю, кстати, тоже канализацию два раза прочищал и недавно смеситель заменил.
Поэтому, желая поговорить об убийстве Алины Зацепы, Кинчев уселся с соседом неофициально на его, соседа, кухне, пригубил соседскую водку и почти по-дружески осведомился сначала о творчестве.
— И-э-эх! — Семеныч ловко опрокинул в рот стопочку. — Творчество! Какое теперь творчество? Кризис у меня сейчас. Вот когда сторожем в ПТУ работал, то — да. Обойду здание, запру двери, музыку включу — стихи рекой текут, ливнем льются. А сейчас — знай, гаечным ключом стучу…
— Среда заела? — высказал предположение хитрый следователь.
— Она самая! Среда! Поэт должен быть свободен. От всех и ото всего. От людей, от времени. Тогда — да! Чтоб — тишина, и чтоб можно было выглянуть в окно и удивиться: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» А в гуще жизни — это не поэзия, а так — виршеплетство. Омраченность сиюминутностью. Да, — он налил себе еще и долил Кинчеву.