С холма Хайн наблюдал в бинокль, как батальон Пухоля занял дорогу и остановил поток бегущих.
«Значит, мне не нужно отдавать приказа Вальтеру, — подумал он. — Это хорошо. Хорошо, что хоть этого я избежал». Впервые за весь день он мог легко и свободно вздохнуть. Складки на его лбу разгладились, а перекошенный рот подобрел.
В долине бегущие остановились. Более рассудительные среди них взяли верх.
— Не будем позориться перед женщиной, — крикнул молодой парень с потемневшим от пота лицом. Они снова рассыпались в цепь.
И в этот момент Ирмгард, не успевшую броситься на землю, срезала пулеметная очередь пикирующего самолета.
С тех пор как он поддался Хартенеку, Бертрам был не рад своей жизни. Он чувствовал, что тонет в болоте. Глубокое уныние, завладело им. И когда Хартенек на свой лад старался ободрить его, это только усугубляло хандру Бертрама. И действительно, он был не только недоволен и удручен, но еще и постоянно боролся с глубоким отвращением, отвращением к самому себе и ко всем окружающим, боролся с чувством омерзения, порожденным не столько характером взаимоотношений с Хартенеком, сколько тем унизительным способом, которым тот восстановил эти отношения.
Отвращения Бертрам не испытывал только сидя в самолете. Чем сильнее он ощущал тяжесть жизни и грязь окружавшего его мира, тем увлеченней он отдавался новым ощущениям, когда, взмыв в небо, видел, как земля проваливалась под ним. Там он дышал свободней и с легким сердцем глядел на исчезающий мир, где воедино сливались поля, леса, реки и города, где таяли невзгоды и неприятности. Даже скудная земля Испании с ее высохшими коричневыми пашнями и задумчивыми морщинами гор скользила под ним строками гимна.
Велико было могущество Бертрама. Он заставлял землю падать ниц, подбрасывал ее как мячик на своих плечах, заставлял ее танцевать, прыгать и веселиться.
Словно робея, он втягивал голову в плечи, когда она подобно гигантской волне угрожающе набегала на него, ускользал от нее и толкал вниз.
Однажды Бертраму встретился беркут, который, воинственно раскрыв клюв и выпустив когти, вознамерился напасть на своего могучего соперника, но затем, сложив крылья, перевернулся и камнем упал вниз.
«Как он похож на душу Штернекера», — благоговейно подумал Бертрам, который во время полетов частенько вспоминал безумного графа, ибо тот — так, во всяком случае, решил Бертрам — знал правду и поэтому погиб. Он был не в силах вынести правду и поведал лишь немногое из того, что знал, прежде чем мир для него исчез во мраке. Правду и ложь скрыла ночь, а язык его утратил дар речи — эту проторенную тропку над пропастью правды и лжи.