— Я хотел бы поговорить с шерифом насчет того парня, что называет себя Гиацинтом. Не доказывает ли факт его бегства, что он и есть разыскиваемый Бранд? И не он ли убил моего отца? На нем и без того немало преступлений, и я не намерен оставлять их безнаказанными.
— Это дело светских властей. Меня это не касается, — с холодной вежливостью ответил аббат Радульфус. — Улик против Гиацинта нет, так что вопрос об убийце остается пока открытым. Однако его ищут. Если вы соизволите пройти со мной, я провожу вас в часовню, где лежит тело вашего отца.
Эймер застыл над открытым гробом, стоявшим на задрапированном одре, однако даже в свете высоких свечей, помещенных в ногах покойного и в голове, лицо Босье-сына не претерпело каких-либо существенных изменений. Склонив голову, он взирал на мертвого отца и хмурился: скорее поглощенный мыслями о предстоящих хлопотах лорд, нежели убитый горем и горящий жаждой мщения за подлое убийство сын.
— Я весьма сожалею, что одного из наших гостей постигла столь печальная участь, — вымолвил аббат. — Мы помолимся за упокой его души, но это все, что мы можем сделать. Остается надеяться, что справедливость в конце концов восторжествует.
— Вот именно! — согласился Эймер, но с таким видом, словно его мысли были направлены совсем в другую сторону. — Делать нечего, мне придется возвращаться домой, чтобы похоронить отца. Но я не могу уехать прямо сейчас. Нельзя так сразу прекращать поиски. Кроме того, мне нужно съездить в город и заказать вашему плотнику внешний гроб, обитый свинцом, чтобы его можно было запечатать. Конечно, отца можно было бы похоронить и здесь, но всех мужчин в нашем роду по традиции хоронят в Босье. Моя мать все равно будет настаивать на этом.
Все это Эймер вымолвил с весьма озабоченным видом. Однако свой отъезд домой он решил отложить на несколько дней, дабы продолжить поиски своего беглого виллана. Аббат Радульфус не мог отделаться от ощущения, что даже стоя над гробом убитого отца, Эймер не столько горит жаждой отомстить убийце, сколько схватить беглеца.
Вышло так, что вскоре после полудня, идя через большой двор, Кадфаэль увидел, как Эймер садится в седло. Кадфаэль впервые увидел Босье-сына и остановился, чтобы присмотреться к нему. У монаха не было сомнений в том, что перед ним не кто иной, как сын Дрого Босье, — сходство было очевидным, хотя черты сына были сильно сглажены. Маленькие бесцветные глаза, терявшиеся в глубоких глазницах, были столь же злыми, а его обращение с конем, когда он садился в седло, было куда более «человеческим», нежели его обращение с грумом. Едва оказавшись в седле, Эймер хлестнул плетью по руке грума, что держал ему стремя, а когда Варин резко отскочил в сторону от удара, конь испугался и попятился, тряся головой и всхрапывая, всадник огрел грума плетью по спине, причем без всякой злобы или гнева, и было ясно, что у него это обычное дело при обращении со слугами. В город с собой Эймер взял лишь молодого грума, причем поехал на отцовском жеребце, который хорошо отдохнул, однако уже застоялся. Нечего и говорить, что Варин лишь обрадовался такому повороту дела, поскольку знал, что теперь у него будет несколько часов спокойной жизни.