— Да, Биби, — говорю я, — да, да, этот запах… Я и сам чувствую. Но ты знаешь, это самое меньшее из зол, которого можно ждать от людей. Это все-таки — от тела. То, что бывает от душевной нужды, Биби, то хуже, гораздо хуже. И тебе можно только позавидовать, что это ты учуять не способна.
Я притягиваю ее к себе за передние лапки и продолжаю:
— Хочешь знать, почему я здесь спрятался? Ах, Биби, это потому, что на меня смотрят. Есть у людей такая слабость — смотреть, и ничего с этим не поделаешь. Разве что мы сами отучим себя от слабости прогуливать по улицам свое тело, подставляя его чужим взглядам. Ах, Биби, Биби, что же мне делать! Я больше не могу, чтобы на меня смотрели. Даже ты. Вот ты на меня сейчас смотришь, и мне страшно. Никто не сомневается в том, что он видит, и каждый движется среди предметов, будучи уверен, что и другие видят их такими же, как и он; представим же теперь, как кому-то пришло в голову, что существуете на свете еще и вы, звери; вы смотрите на людей и предметы своим безмолвным взглядом, и кто знает, какими вы их видите, что о них думаете. Я навсегда потерял и себя, и все, что вокруг, в чужом взгляде. Стоит мне до себя дотронуться, как я исчезаю. Потому что даже под собственной моей рукой — лишь то, что видят во мне другие, образ, которого я не знаю и никогда не узнаю. Так что, видишь, я даже не знаю, кто он — тот, что держит тебя сейчас за лапки и с тобой разговаривает.
В эту минуту бедная собачонка неожиданно дернулась, стараясь вырвать у меня свои лапки. Я не понял, оттого ли она дернулась, что испугалась моих речей, но, чтобы не сломать ей лапки, сразу же ее отпустил, и она, громко лая, бросилась на белого кота, прятавшегося в траве в глубине участка; однако красный поводок, который она волокла за собой на бегу, внезапно запутался в кустарнике и так рванул ее назад, что она перевернулась и покатилась по траве, словно мячик. Вся кипя от ярости, она поднялась но так и осталась стоять на месте, прикованная на все четыре лапы, не зная, куда девать неизрасходованную злобу; она глянула туда, глянула сюда — кота уже не было. Она чихнула.
Я засмеялся, когда она помчалась, потом — когда перевернулась, и сейчас, когда она вот так вот уселась; покачав головой, я подозвал ее к себе. Она подошла — такая легонькая, — словно танцуя на своих хрупких лапках; очутившись передо мной, она сама оперлась передними лапками о мое колено, как бы желая продолжать разговор, который, к сожалению, был прерван на полуслове, но который ей очень даже понравился. Да, так оно, верно, и было, потому что, разговаривая, я почесывал у нее за ушами.