— А вот и он!
И так как их было двое, видевших, как я вошел, мне захотелось обернуться и поискать глазами другого, того, кто вошел со мной, ибо я знал, что рядом с «милым Джендже» жены моей Диды жил-был еще и «дорогой Витанджело» отечески заботившегося обо мне Кванторцо; и больше того — для Кванторцо я только и был что его «дорогим Витанджело», так же как для Диды я был только «милым Джендже». Иными словами, двое нас было не для них, а для меня, так как для каждого из них я был один, то есть один плюс один, что для меня означало не плюс, а минус; так как из этого вытекало, что меня — меня как меня — в их глазах просто не существовало.
И разве только в их глазах? А в моих собственных? Разве существовал я для самого себя, для оставшегося наедине с самим собой моего духа, лишенного всякой осязаемой формы, духа, который испытывал ужас, видя собственное тело существующим само по себе, никому не принадлежащим, раздираемым между двумя разными представлениями, которое имели о нем эти двое.
Увидев, что я обернулся, жена спросила:
— А кто там еще?
Улыбаясь, я поспешил ответить:
— Да никто, дорогая, никого там нет. Ну, вот мы и здесь!
Они, конечно, не поняли, кого я подразумевал под «никем», которого искал рядом с собою, и подумали, что «вот мы и здесь» относится к ним; и вообще они были совершенно уверены, что в гостиной нас трое, хотя нас было девять или, вернее, восемь, так как для самого себя я теперь был никем.
То есть что я имею в виду:
1) Диду, какой она была для себя;
2) Диду, какой она была для меня;
3) Диду, какой она была для Кванторцо;
4) Кванторцо, каким он был для самого себя;
5) Кванторцо, каким он был для Диды;
6) Кванторцо, каким он был для меня;
7) «Милого Джендже» Диды;
8) «Дорогого Витанджело» Кванторцо.
И завязалась в этой гостиной, между этими восьмерыми, которые думали, что их трое, занимательнейшая беседа.
7. А я тем временем себе говорил
(Боже мой, и как могут они не растерять своей замечательной уверенности под взглядом моих глаз, которые не знают, что видят! Остановитесь-ка и взгляните на человека, занятого каким-нибудь простым и обычным делом, поглядите на него так, чтобы ему показалось, будто вам не ясно, что именно он делает, и что вам кажется, что это не вполне ясно даже ему самому; этого будет достаточно, чтобы он потерял уверенность. Ничто так не беспокоит и не смущает, как пустые глаза, по которым мы понимаем, что они нас не видят или что видят они не то, что видим мы.
— Почему ты так смотришь?
И никто не понимает, что так мы должны смотреть всегда, так должен смотреть каждый: взглядом, полным ужаса перед безвыходным своим одиночеством.)