Анну Розу я не застал. Старая служанка, та, которая приносила записку, говорила со мной, соблюдая все меры предосторожности — через глазок, не отворяя двери. Она сказала, что барышня наверху, в монастыре, у тетки, и что я должен пойти к ней туда и попросить привратницу пропустить меня в приемную сестры Челестины.
Вся эта таинственность меня поразила. И поначалу вместо того, чтобы разжечь мое любопытство, отбила у меня всякую охоту идти. Как ни был я поражен, я все-таки решил сначала обдумать это странное приглашение: свидание в монастыре, в приемной монахини! Я не видел, какая может быть связь между моей пустой супружеской размолвкой и этим приглашением, и потому оно встревожило меня, как встревожило бы всякого непредвиденное осложнение, которое могло иметь неизвестно какие последствия.
Как теперь знают в Рикьери все, я тогда действительно едва избежал смерти. Но, чтобы уже навсегда покончить с подозрениями, будто мои показания были продиктованы желанием спасти Анну Розу, сняв с нее всякую вину, я хочу здесь еще раз повторить то, что сказал тогда перед судьями. Она ни в чем не виновата. Это я сам или, вернее, то во мне, что толкало меня на все мои мучительные размышления, и стало причиной того, что приключение, которое невозможно было предвидеть и в которое я оказался втянут невольно в ходе моего последнего отчаянного эксперимента, привело к такому финалу.
3. Револьвер среди цветов
По одной из горбатых улочек старого Рикьери, из тех, что днем пропитаны зловонием гниющих отбросов, я отправился наверх, к монастырю.
Когда привыкнешь к какому-то определенному ритму жизни, очутиться вдруг в незнакомом месте и в его безмолвии смутно ощутить какую-то тайну, которая, хотя мы и здесь, нам недоступна — это такая мучительная, такая неразрешимая тоска! Потому что кажется: сумей мы в эту тайну проникнуть, как нам откроются совершенно новые неизведанные ощущения и мы словно заживем в совсем новом мире.
Этот монастырь, бывший феодальный замок Кьяромонте — источенные жучком низкие ворота, просторный двор с колодцем посредине, крытый пандус, темный и гулкий, суровый, как пещера, широкий коридор со множеством дверей по обеим сторонам, осевший пол из розовых кирпичей, блестевших под лучами солнца, которые падали из распахивающейся в безмолвное небо высокой застекленной двери в самом конце коридора, — этот монастырь за время своего существования столько всего приютил — и людей, и событий, что сейчас, сторожа медленную агонию нескольких доживающих здесь свой век монахинь, потерянно бродивших внутри, обо всем, что было, он уже и не помнил. Все тут словно впало в беспамятство от бесплодного нескончаемого ожидания — ожидания, когда же умрут наконец, одна за другой, эти последние монахини, и уже никто не мог сказать, почему этот баронский замок вот уже столько веков не замок, а монастырь.