По сложившемуся обычаю через некоторое время он доставал проигрыватель и пластинки со старыми ирландскими песнями. Он ставил их снова и снова, то молча слушал, то пел сам, а в перерывах кричал маме: «Ешь чертовы конфеты!»
Спустя еще некоторое время он обычно начинал плакать, но все равно продолжал петь хриплым то ли от слез, то ли от бренди голосом.
Я знала, что его сердце разрывается оттого, что прошли те старые добрые времена, о которых пелось в этих песнях, и мне становилось так его жалко, что я тоже начинала рыдать. А мама лишь ворчала: «Господи! Он ведь ни слова не понимает, о чем поет».
Я никогда не могла понять, чем она была так недовольна.
А папа говорил ей, несколько неотчетливо: «Это состояние души, моя дорогая, состояние души». Эта фраза мне была не очень понятна, но когда он добавлял: «Но тебе откуда об этом знать, ведь у тебя нет души!», я понимала, что он имел в виду. Мы с ним переглядывались и заговорщически подмигивали друг другу.
Так и проходили эти вечера: несъеденные конфеты, ритмичное подливание бренди, стук и звон посуды, пение и слезы. Когда бутылка пустела, моя мать говорила: «Ну все, сейчас начнется. Приготовьтесь к представлению». Папа поднимался со стула и направлялся к выходу из кухни. Иногда он не мог ровно идти. Точнее, почти никогда.
— Я возвращаюсь в Ирландию, — скучным голосом говорила мама.
— Я возвращаюсь в Ирландию! — выкрикивал папа, проглатывая отдельные звуки.
— Если я потороплюсь, то успею на почтовое судно, — говорила мама, все так же скучно.
— Если я потороплюсь, то успею на почтовое судно, — в свою очередь кричал папа. Порою у него начинали косить глаза, как будто он пытался разглядеть свой нос.
— Дурак я был, что приехал сюда, — вполголоса подсказывала мама.
— Какой же я был идиот, что приехал сюда, — кричал папа.
— Ого, значит, на этот раз «идиот»? — довольно равнодушно замечала мама. — Мне больше нравилось «дурак», но немного разнообразия не помешает.
Бедный папа стоял в дверях, покачиваясь, ссутулившись, похожий на быка, и смотрел на маму, но видел, скорее всего, не ее, а кончик своего носа.
— Пойду соберу вещи, — продолжала суфлировать мама.
— Пойду соберу вещи, — говорил и папа.
Сколько бы ни разыгрывалась эта сцена, я каждый раз верила, что он действительно уезжает.
— Папа, пожалуйста, останься, — цеплялась я за его рукав.
— Я не собираюсь жить в одном доме с этой старой мымрой, которая даже не желает съесть конфету, что я для нее купил, — был его обычный ответ.
— Мама, съешь конфету, — молила я, одновременно пытаясь не выпустить папу из кухни.