На входе мне выдали билет, замшевые бахилы и попросили не фотографировать. Всего нас было человек пять, и дама-экскурсовод с причудливой прической – ее грязные ломкие седые волосы сплющенным пучком закручивались на макушке и очень напоминали птичье гнездо – вела нас из одной комнаты в другую.
Внутри пахло ладаном. Мы следовали за дамой-гидом и слушали историю каждого предмета в доме. Мы видели кабинет Ликеева, его рабочий стол, огромное пресс-папье из зеленого хрусталя, бирюзовую чашку для карандашей (подарок Бабеля) и звонок для прислуги в виде черепашки.
– За этим столом Ликеев написал свою лучшую пьесу «Очевидение», – говорит дама-с-гнездом-на-голове, – когда кабинет переносили из одной комнаты в другую, стол и диван по просьбе писателя переносили туда же.
«Как интересно, – подумала я, – особенно учитывая, что этот стол вряд ли так уж легко пролезал в эти дверные проемы. И вообще, сколько он весит?»
И еще: сколько людей нужно, чтобы перетащить стол из одного кабинета в другой? Вопрос звучит как шутка, но мне правда интересно, и я пытаюсь уточнить вес и прочие характеристики стола у сотрудницы музея. Она смотрит на меня с подозрением, так, словно я задумала что-то нехорошее.
Там же, в углу, рядом со столом – огромный черный кожаный диван, на котором, как нам объясняет гид, родился сам Ликеев, его братья (включая знаменитого художника-реалиста Дмитрия Ликеева) и почти все его дети, кроме двух. Звучит впечатляюще – на этом диване, прости-господи, рожали писателя и художника – но я вдруг чувствую неловкость, смотрю на диван, и мне кажется, что у меня нет права знать о писателе такие интимные вещи. Я вспоминаю цитату из моего любимого романа «Попугай Флобера»:
«Отчего нас так тянет к реликвиям? Разве мы недостаточно верим словам? Или приметы прожитой жизни содержат в себе какую-то дополнительную правду?»
Мы идем дальше, в «комнату отдыха» – здесь стоят таз и кувшин для умывания, гантели, съемцы (специальный аппарат, чтоб снимать сапоги), шкафчик с лекарствами, «гигроскопической» ватой и сиропом от кашля, разбитое зеркальце, граммофон, резная деревянная чернильница, на стенах – копии фресок Рафаэля, на полках – множество книг, среди которых «Критика чистого разума» в оригинале и Коран (французский перевод). И тут я начинаю понимать: все это не просто экспонаты – это личные вещи. Личные. Ликеев трогал их, пользовался ими каждый день, делал заметки в книгах, загибал уголки, – и теперь все они здесь, под стеклом, – мумии вещей. И это странно, но я чувствую себя чужой в этой комнате, так, словно вошла без приглашения, нарушила чье-то личное пространство.