Караташ включил еще одно видео, с другого ракурса, где видно было, что активистам все же удалось поджечь инсталляцию. Латекс мгновенно воспламенился, галерея наполнилась черным дымом.
– Их посадят, – сказала Саша.
– Неа. Официальный представитель РПЦ уже вступился за них.
– Чего-о-о-о?
– Ну, его попросили прокомментировать, и он сказал, что вообще-то поджог – это перебор, но работы мои и правда отвратительные и тошнотворные. Короче, максимум, что им впаяют, хулиганство. Потому что, судя по словам патриарха, художественной ценности мои работы не имеют и уничтожать их – дело богоугодное. Священная война, короче.
Саша с тревогой смотрела в окно. За окном – дерево, каштан, растущий наискосок, изогнутый временем, он словно тянулся куда-то.
– Крестовые походы начнутся.
– И что ты будешь делать? – спросила я у Караташа.
– Попрошу политического убежища. В США или в Швейцарии. Теперь это будет несложно. С таким-то видео на руках.
Караташ бодрился, пытался шутить на эту тему, но я видела, как он на самом деле напуган. Причем пугал его не сам факт почти ритуального сожжения его работ мракобесами в рясах, его пугала реакция властей и официальных, прости господи, представителей церкви. Это был плохой знак, первый по-настоящему тревожный звонок, и Караташ почувствовал это, и Саша, кажется, тоже. А я – нет. Я видела, конечно, что это явный перебор, но тогда мне казалось, что дно уже достигнуто и хуже уже точно не будет. В самом деле: фанатики врываются на выставку и под молчаливый одобрямс полиции сжигают работы художников, куда уж хуже?
А вот поди ж ты.
* * *
Караташ попросил политического убежища в Швейцарии. Заявку удовлетворили через месяц, и мы с Сашей поехали провожать его в аэропорт. Он бодрился, без конца болтал, рассказывал о будущих проектах. Саша молчала и грустно улыбалась, кивала иногда. Было что-то странное в этом прощании – вроде бы все закончилось хорошо, и мы провожали друга в новую жизнь, но Караташ совсем не выглядел счастливым. Даже довольным. И Саша – тоже.
И голос. Голос его – какой-то странный, словно извиняющийся. Лицо такое, словно его на электрический стул ведут, а он храбрится.
– Что такое? – спросила я, когда самолет швейцарских авиалиний уже оторвался от земли. – Что-то не так?
Саша молча теребила висящее на шее кольцо на цепочке. Когда мы вышли на парковку, я сразу увидела коричневые машины на той стороне дороги. И людей возле них. Люди приближались.
– Он меня сдал, – сказала Саша. Сняла с шеи кольцо и протянула мне. – Вот, возьми. Отдашь, когда вернусь.
Но она не вернулась.