Иван повторил клятву и перекрестился.
Услышал он то, чего никогда не думал услышать: Нафтула не по доброй воле такую цену за землю назначил. — вынудил его к тому ксендз Кручинский. Он пригрозил: если он, Нафтула, ослушается, тот повлияет на львовские краевые власти, и у Нафтулы отберут все права на императорскую препинацию[17]. ксендза Кручинского есть якобы влиятельные особы во Львове, да и сам митрополит Шептицкий, если того захочет, может такую мелкую рыбешку, как Нафтула, в порошок стереть. Вот он и согласился заломить такую цену с чужого голоса, хотя наперед знал, что непосильно будет для газды Юрковича выкупить свою землю.
Иван, будто живого, видит перед собой священника Кручинского. Вскорости после разговора над Саном вызвал его преосвященный к себе на плебанию. Беседа у них не затянулась. Егомосць, как он красно ни говорил, не сумел убедить Ивана, учредителя и заместителя председателя совета общества имени Качковского, в целесообразности переименования читальни.
— Из вашей политики, егомосць, у нас в Ольховцах ничего не получится, — сказал Иван. — И не сушите себе голову, пан отче. Берегите ее для молитв, не для политики. От всей души вам советую.
Сушить-то голову приходится теперь Ивану. Политика политикой, а землю, как видно, выкупить он не сможет. Знал, поповская душа, куда целиться, в самое сердце попал.
— Скажите, Нафтула, если бы я дал вам, сколько вы просите? Что тогда, а?
Нафтула пригладил бороду, зажал ее в кулак, лукаво сощурился.
— Ну что ж, газда Иван. Тогда по рукам. — Он отпустил бороду и протянул руку. — Сегодня же подписали бы у нотариуса контракт, а завтра, газда, да поможет вам бог: берите себе поле и делайте с ним что хотите. — Нафтула весело рассмеялся. — Хоть в головах кладите, хоть уголь в нем ищите.
Ивану было не до смеха, он отвел Нафтулину руку, нахмурился:
— Вы меня, Нафтула, не так поняли. Я говорю о другом. Разве нельзя у нотариуса поставить одну сумму, а в ваш, Нафтула, кошелек положить другую?
— Ни-ни, — испугался Нафтула. — Не толкайте меня на преступление. — Он опять сжал бороду в своей белой, сухой руке. — Я, газда, везде и всюду соблюдал имперские законы.
В тот день Иван заявился домой пьяный в лоск, с разорванным воротом рубахи. Увидев его, Катерина закрыла лицо ладонями: ей померещилось, что в хату вошел дед Андрей и у него блеснул топор в руке.
5
«Дорогой друг, Андрей Павлович!
Удивитесь, вероятно, когда получите мое письмо. Пишу его из львовской гостиницы «Жорж». Сегодня второй день, как прибыл сюда. По какому случаю? Да вроде за счастьем, за лучшей долей. Помните мое письмо, посланное вам зимой из Ольховцев? Сейчас уже начало лета, а в моих отношениях с сельчанами никакого просвета. Люди заупрямились, не понимают меня, вернее, не хотят понять. Я глубоко одинок, точно в пустыне, хотя вокруг меня людей хватает. Даже если бы совершенно отрекся от политики и, отгородившись стеной полного равнодушия к окружающему миру, знал лишь свою школу, даже тогда я не смог бы уже вернуть себе душевное равновесие, в коем пребывал до поездки в ваши края. Но оставаться безразличным к судьбе своего народа я не в силах. Не та, видно, у меня натура. Я не мыслю себе жизни без людского уважения, без любви ребят- школьников, без борьбы за свои идеалы. Мне, народному учителю, необходимо это как воздух, без всего этого я не способен преподавать даже азы арифметики. Я привык находиться в окружении людей, видеть в их глазах доверие и доброжелательную улыбку, привык, чтобы ко мне обращались не только за советами, но и за политическими новостями. Я с гордостью говорил своим коллегам из соседних сел о хоре в Синяве, не раз поощрял добрым словом талантливых, игравших на местной сцене артистов, гордился сельскими книголюбами, которым я сумел привить желание учиться. Ныне мне нечем похвастать. Холодный северный ветер недоверия погасил мои теплые, братские отношения с окружающими людьми. Ко мне перестали заходить, не нуждаются уже в моих советах, пройдет еще какое-то время, и на мое «слава Иисусу» при встречах перестанут отвечать.