Марков распинался за Прикарпатскую Русь, за славянское единство, за единый поток славянских «наречий», вливающихся в одно великое море русского языка, а отец Кручинский, следуя, видимо, по стопам своего духовного отца митрополита Шептицкого, с таким же ораторским пафосом поднял голос за великую, некогда могущественную, а ныне разъединенную, нищую мать Украину…
— Но мать Украина вновь исполнится живительной силы и воссияет на весь мир, поражая своим духовным богатством, если наши молитвы дойдут до всевышнего и если мы, милостивые государи, будем и дальше «верными тирольцами» габсбургского престола, — закончил он свою речь.
Довольно тощие аплодисменты сорвал отец Кручинский. Простые лемки под влиянием многолетней агитации москвофильского руководства решительно отвергали венскую ориентацию. Хозяева позажиточнее постоянно колебались, к кому примкнуть, и хлопали вяло, зато в передних рядах откликнулись с энтузиазмом — в большинстве своем та «шляхетная» публика, что служила в уездных имперско-королевских учреждениях.
— Слава, слава! — услышал Петро за своей спиною. — Слава Украине!
Высокий женский голос показался ему знакомым. Он обернулся и увидел Стефанию, которая изо всей силы, так что вся ее стройная фигурка сотрясалась, била в ладоши и кричала «слава».
На миг ее горящие, с фосфорическим блеском черные глаза встретились с насмешливым взглядом Петра.
— Вы что? — воскликнула она визгливо. — Вам не нравится?
— Нет, почему же, панна Стефания? Пожалуйста, кричите. Вашему кумиру это, вероятно, нравится.
Она наклонилась к самому его уху, зашептала злобно:
— Да, он мой кумир. Не чета вам, пан профессор. А вам что, завидно? Обожглись на москалях? О, мы вас к своему берегу не подпустим, нет. Нам не нужны такие… с холодным жабьим сердцем. Слышите, вы? Я выброшу ваших Руссо и Толстого, если вы не заберете их обратно. В печку брошу, слышите, в печку…
— Стыдитесь, панна, прекратите, прошу вас, — бросил он ей через плечо. — Оставьте меня в покое, бога ради.
На трибуну поднялся Михайло Щерба — черноглазый, с буйной шапкой волос, красавец лемко, — сейчас он произнесет третью программную речь, от левого социалистического крыла лемков. (Так было условлено с организаторами собрания.) Взявшись за края трибуны, он скользнул цепким взглядом по передним рядам, обвел неторопливо, ряд за рядом, зажиточных хозяев и задержался на тех скамьях, где сидели лемки в темно-рыжих сермягах.
— Друзья мои, лемки! — начал он негромко, без ораторских ухищрений, с проникновенной интонацией человека, намеренного поделиться своими сокровенными мыслями с ближайшими товарищами. — Очень красноречивы были два предыдущих оратора. Пан депутат про Русь, пан отец Кручинский про Украину. А вы небось, газды мои, слушали да прикидывали про себя: за кого же русину тянуть руку, где она, та правда, за которой мужику, как за вифлеемской звездою, надобно идти, чтоб эту правду добыть. Слушал и я это. И про несчастную Русь Прикарпатскую, которая ради двух славянских букв «ять» и «твердый знак» готова отречься от своего родного языка и перейти на туманное, никому не понятное «язычие», и про бесталанную сироту Украину, разворованную своими и чужими панами… Сладко умеют говорить господа ораторы про свой народ. Слушая их, ей-богу, не знаешь, кому предпочтение отдать. Пан отец Кручинский — тот хоть правду-матку режет: «Держитесь, украинцы, за трон императорский, подпирайте своими могучими плечами пресветлую династию Габсбургов, ибо это Габсбурги, чтобы им господь бог здоровья дал, это они освободили русинов из панской неволи, ничего, что без земли и лесных угодий, зато… — Щерба запнулся, чуть не брякнул, вспомнив статью Франко: «со свинской конституцией», — зато, газды мои, с имперско-королевской конституцией». Пан отец Кручинский, — иронизировал оратор, — человек мужественный и не боится правду говорить, ибо за его широкою спиною стоят имперские жандармы, а вот крестьянский депутат Марков — у того нет подобной уверенности, его жандармы далеко отсюда, там, за Збручем, в соседней державе.