— А ты не думаешь, — перебил его Николай, — что они скоро начнут переодеваться? Так сказать, применительно к трусости и хитрости. Тогда-то и заиграет их ряженая фраза. Во имя мести нам обрядят слова свои цитатами и, поковыривая в зубах после сытного обеда, будут подсмеиваться над малейшими ошибками тех, кто сейчас наступает на них.
— Переживем и это, старина. — Сергей отвернулся к стене, теперь уже окончательно готовясь ко сну.
Утром проснулись рано: разбудило радио, не выключаемое ни на минуту уже несколько дней, что стало входить в привычку почти в каждой квартире, почти во всей стране. Взволнованные дикторы сообщили об англо-французском ультиматуме египетскому правительству, который мало чем отличался от объявления войны: арабам предлагалось якобы в целях предотвращения военных действий допустить ввод войск этих двух держав в район Суэца, Порт-Саида и Исмаилии.
Весь день Сергей не отходил от хриплого динамика. Его интересовало и беспокоило: как откликнется на этот ультиматум Египет. Однако ему раньше довелось услышать весть о том, что английские и французские самолеты подвергли яростной бомбардировке Каир.
Затем пошли вести одна мрачней другой. Египтяне отступают. Белый террор в Будапеште. Разрушена статуя Свободы на горе Геллерт. Круглосуточно работающий ресторан на австрийской границе, до отказа забитый жаждущими не столько спиртных напитков, сколько человеческой крови.
И вдруг, заглушая все остальные радостные и безрадостные вести, облетает весь мир короткая телеграмма: венгерский народ при поддержке советских воинских частей сокрушил черную реакцию. Услышав об этом, Сергей отметил про себя с молчаливым восторгом удачно подобранное для такой телеграммы слово «сокрушил». «Сказано языком, достойным непобедимых». После, когда ему приходилось перебирать в памяти свои мысли и чувства пережитых дней, он установил, что именно в эти одухотворяющие минуты у него родилось желание отправиться на помощь пылающему Египту, как только правительство разрешит такое всем добровольцам, подавшим заявления в военкоматы.
Если умирает близкий тебе человек, тебя начинают стеснять, вызывают ничем неодолимую брезгливость все предметы и вещи, которыми пользовался умерший. На первых порах тебе не под силу не только самому прилечь на его койку, но и предоставить ее на ночь гостю: чего доброго, этот гость еще обидится, хотя, может быть, и промолчит.
Есть какая-то хорошо уловимая схожесть между этим чувством и тем, которое закрадывается в душу, когда человек, живший рядом с тобой, не умирает, а совершает предательство. И если в первом случае ты совестливо стесняешься своей брезгливости, стараешься утаить ее от чужих глаз, то во втором случае она перерастает в нескрываемое омерзение.