— Никто не выходит!.. — неслось, не застревая в сломанных, шумных рядах и разбиваясь в хвосте колонны совсем о другое:
— Заставить! Не за милостыней же мы пришли к ним!
— У них, наверно, как раз молитва вечерняя.
— А что ты им сделаешь? Это тебе не…
— Братцы, куда же вы? Не толкайте хотя бы своих.
— Правильно! Все равно никто вам не даст окна бить.
— А самих? — спросивший, не дождавшись ответа, сам же смеется, затем хмурится и требует: — Пусть впереди там подумают о неохрипших! А то уйду на Якиманку, в гости к французам, может — там просторней.
— На стенах и окнах клеят плакаты.
— Ну, тогда другое дело. Можем еще походить в отставших наблюдателях!
— Слышали самый новый анекдот? В Москве-реке…
— У них апельсины хорошие.
— Позор агрессорам! Руки прочь от арабов! — понеслось по переулку, заглушая разговоры, шутки, реплики.
Наконец колонна сдвинулась с места, приобретая прежнюю собранность. Снова становилось просторнее. Сергей и Борис поравнялись со зданием посольства, на котором пестрели в полутьме гневные надписи. Не задерживаясь, они прошли мимо и вскоре отделились от демонстрантов.
В троллейбусе оба молчали. Обдумывая свое укрепившееся после демонстрации решение, Сергей на минуту вообразил отъезд из Москвы, и им неожиданно овладел холодный, никогда раньше не испытываемый страх. «Кому же я оставлю свои рукописи? — горячо размышлял он. — У меня ведь никого, кроме матери, для этого нет. Но она в случае чего не отдаст их никому, никого ни о чем не попросит. Вдобавок малограмотна… А Наташа все молчит. Как-то она сейчас живет?»
Вдруг он положил руку на плечо Бориса и тихо, извиняющимся голосом проговорил:
— Знаешь, старик, езжай ты, наверно, без меня домой.
— Это почему же? — неохотно оторвавшись от своих размышлений, спросил Борис. И тут же поторопился с другим вопросом: — Нет, ты лучше скажи, о чем ты сейчас думал?
— О рукописях.
— Тогда не стоит объяснять. Поезжай.
— Спасибо, дружище.
— Ну что ты, — смутился Борис. — Когда вернешься? Может, зайду еще к тебе.
— Не знаю.
Они расстались возле Киевского на привокзальной площади. Сергей пересек площадь и в самом углу ее сел в полупустой двадцать третий автобус…
Когда Олишев узнал, с чем пришел к нему Сергей, он так разволновался, что тут же предложил прогулку вдоль склонов Ленинских гор.
— В кабинете об этом трудновато говорить, Сергей Федорович, — он впервые назвал Сергея по отчеству…
Они долго простояли на холодном ветру, прислонясь к тяжелой гранитной балюстраде неподалеку от лыжного трамплина. Под ними волшебно сияла летающими огнями неугомонная Москва. Олишев не отговаривал Сергея от поездки, не навязывал ему напутственных советов. Напряженно всматриваясь в высокое зарево над городом, он время от времени смахивал платком крупные, откровенные слезы. Сергей тоже не пытался его утешать и расспрашивать. Они вообще почти ни о чем не говорили, и это нисколько их не тяготило. Только когда Сергей начал все чаще поглядывать на часы, боясь опоздать на последнюю электричку, Олишев глухо, сквозь подступающие рыдания попросил: