Отмечали первую удачную сдачу экзамена — долго, часов до пяти вечера. Пели песни русские и азербайджанские под аккомпанемент Гусейновой тары. Али читал отрывки из новой поэмы Самеда Вургуна. Читал взахлеб, порой со слезами, а Гусейн с Ахмедом, захмелевшие, кивали одобрительное: «Бах, бах!» Отрывки еще не были переведены на русский язык, Сергей с Николаем еще не знали их смысла, но мужественное, волевое звучание стихов захватывало. Несмотря на свой еще незначительный литературный опыт, оба они почувствовали в этих, казалось бы, непонятных стихах пульс большой жизни, веру в эту жизнь поэта с надломленным здоровьем, ритмы большой и далекой революции. И выпитая водка нисколько не помешала Али, когда он прочитал до конца стихи, понять все по глазам друзей: он встал с койки, подошел к Сергею, крепко обнял и поцеловал его в губы, затем подошел к Николаю и повторил то же самое.
Когда стали собираться на волейбольную площадку, Сергей сказал, что придет несколько позже.
— Должен ведь я получить гонорар за свой танец, правда?
— Получай, да недолго смакуй. Приходи, — и Николай вслед за остальными вышел из комнаты через низко осевшее к земле окно.
Сергей вскрыл конверт и вытряхнул из него несколько небольших исписанных листков и фотокарточку.
«Я помню, Сережа, — писала Наташа, — как ты с упоением говорил о собаках, подкрепляя рассказ есенинским «Джимом» и бунинским «Одиночеством» («Хорошо бы собаку купить»). А потому знаю: тебя не обидит то, что я тебе шлю портрет нашей хорошей Джильды. Есть, правда, в ней один недостаток — она не из гончих, которым ты отдаешь предпочтение, умеет гонять только кошек. Но все же. Обрати внимание, как умно она на тебя смотрит. Ее, между прочим, у нас в Жданове многие знают: она часто бегает встречать рыбацкие суда, даже глубокой ночью, даже тогда, когда на берег не сходят знакомые ей, возвращающиеся с лова рыбаки».
«Спасибо», — сказал про себя Сергей, хоть и понял, что эта красивая немецкая овчарка бегает к морю встречать того, кто так самоуверенно и надменно смотрел в лицо со столика в Наташиной комнате. Тот, кажется, механиком на рыболовецком судне ходит.
«А ты, Сережа, — читал он дальше, — был очень смешной и хороший на вокзале, когда провожал меня. Смешной потому, что злился на моих без конца болтающих подруг. Знаю, хотел сам говорить, и без свидетелей. А тебе мешали, и ты, наверно, думал: «У-у-у, трясогузки!» Ты стоял возле вагона, и я чувствовала, что стоять тебе было как-то неудобно, будто на крутом скользком склоне. И мне почему-то вспомнилось тогда твое стихотворение (забыла только название его), в котором говорится, что русский характер не лучше и не хуже других, но шире. Еще у тебя там что-то такое о стыдливости русской березки в осенней степи. А дальше, кажется, у тебя идет речь о западных веяниях. Рок-н-ролл, буги-вуги не упоминаются, но подразумеваются. Мол, может быть, и есть в этом что-то, однако оно не подходит для русских людей с их светлой и чистой стыдливостью (такой же, как у той степной березки). Я, конечно, передаю сухо и нескладно, да и то только схематический рисунок твоего хорошего стихотворения».