Эмма долго молчала, молчал и Шейн.
- Я хочу видеть Еву, - сказала она неожиданно.
- Сара, она не знает, как тебе помочь, - попытался снова объяснить Дэн.
- Скажи ей, что меня зовут Эмма Браун, - произнесла она и старушка на кровати судорожно вздохнула, словно её отпустило что-то, сжимавшее грудь.
- Евдокия Николаевна, - с надеждой обратился Дэн к старушке, но реакции, как и прежде не было.
- Эмма, - Шейн потряс старушку за руку, на которой так и осталась жесткая манжета. Ответа тоже не последовало. Шейн аккуратно сдернул с её руки эту оставшуюся от тонометра часть и подал её Дэну:
- Мне кажется, давление у неё как всегда, в норме.
Дэн кивнул.
- Значит, эта девушка, Ева, может чем-то помочь моей жене? – устало спросил Шейн, поднимаясь с колен.
- Не уверен, - пожал плечами Дэн, - Значит, эта Эмма Браун ваша жена?
- О, друг мой, это такая длинная история, такая бесконечно длинная история, - вздохнул Шейн.
Глава 11. Потерянная любовь
В маленькой Евиной квартире еще никогда не было столько народа. На разных концах дивана сидели: Шейн, вполоборота к нему, поджав под себя ногу, Арсений, Изабеллу усадили в кресло, Дэн сидел на полу, прислонившись к стене. А Ева, комплексуя от своей безрукости, пыталась организовать на небольшом журнальном столике какие-нибудь закуски. И хоть её хором уверяли, что это ни к чему, она нарезала фрукты, хлеб, колбасу, сыр – хорошо, что она зашла в магазин! – и обрадовалась, что у нее есть четыре разных, но целых чашки, в которые она и налила всем, кроме себя чай.
Шейну во время её суеты рассказали многое о них, хоть и не всё. В-основном, то, что было так или иначе связано с его дочерью, которую умышленно не пригласили – Шейн был уверен, что не сможет говорить при ней.
- Скажу вам честно, я понятия не имел, что эта Бирюзовая чума – не просто заболевание, а Пророческий дар, - искренне развел руками Шейн, - Да, моя мать рассказала мне что над нами довлеет какое-то древнее проклятье, но она всегда увлекалась какими-то гаданиями и верила во всю эту чепуху, а моя будущая жена жила на двадцать лет раньше меня. Я подумал, что мать просто пытается отговорить меня жить в прошлом. Мне было двадцать лет, наверно, я вообще ни о чём не думал. Я был молод, влюблен, у меня впереди была целая жизнь – определенно я был не способен о чём-то думать. Я даже не помню уже какой незначительный повод привел меня в 1963 году в тот госпиталь, где работала Эмма. Но я был сражен, покорен и взят в плен ее красотой, кротостью, скромностью. Она была для меня совершенством, и я представить себе не мог жизнь без неё. И, конечно, когда мама стала говорить о детях – я был уверен, меня это не касается. Я был уверен, что Эмма человек, а потому детей у нас не могло быть в принципе. Вторым условием было зачатье без любви – это тоже было не про меня. Не про нас.