Щелк! Клац! – ножницы лязгнули зубастой волчьей пастью.
– Спасибо хоть – ножницами не резанула – отозвался я и отлип от пола.
В глазах огненным и черным плыли тысячи нитей, которым полагается быть разноцветными. Вместо этого огненные всполохи перетекали в тьму, потом тень гасила пламя…
А мойра в глазах не плыла. Атропос так и сидела над бесконечным движущимся полотнищем, чуть сгорбившись и склонив голову набок. Сухие щечки довольно горели. Глаза – волчьи, золотые, щурились, а пальцы словно жили своей жизнью: перебирали, ползали среди нитей, временами даже как будто подергивали, выхватывали покороче и подлиннее.
– Ух ты, синяя какая попалась, сильно море любил, только пора уже, пора, зажился маленечко… а этот молодой, но война – это война, это да, а эти вообще что тут делают? Давно обрезаны, из-за Сизифа этого сплошная неразбериха, что застыл, любимчик? Подходи, сам говорил, интересно, не боись, не резану, бессмертных моих ножницы не берут – пока они бессмертные, то есть, иди, иди, глянь, что ты наворотил…
И ткнула в переплетенный пук мощных, длинных нитей, висевший в воздухе у левого ее локтя. Золотые, серебряные, солнечные, рубиново-красные и сапфировые, они переплетались и обвивались друг вокруг друга безумствующими змеями, от больших нитей отходили тонкие, малые, цеплялись за них весенним плющом.
Нити вились в бесконечность и уходили в угол комнаты, где скрывалось начало полотна, в котором, если пошарить, можно найти нить самого Урана, а может, и самих Прях. Нити теснились от величия, и никакого труда не составляло увидеть в серо-стальной, с льдистым отливом – глаза Афины Мудрой, в червонно-золотой – нежный профиль Афродиты, в той, пульсирующей от переизбытка силы и бирюзовой – мощные плечи Посейдона… Яростный крик Ареса – в кроваво-красном; теплый оранжевый огонек Гестии; надменный павлиний окрас Геры; обманчиво спокойная зелень Деметры и среди них…
Алый и черный, ну конечно.
Чего еще я ждал?
Нить таилась за остальными и была не видна, только потом Клото отгребла в стороны другие, и проступила эта, одинокая.
Добро б еще цельная нить, а то будто из кусков слепили.
Вначале – прозрачная. Потом – ало-багряная, как раскаленные угли, потом с черными вкраплениями, а дальше нить и вовсе вела себя непристойно: она раздваивалась. Алая и черная половинки по временам сменяли друг друга: одна становилась призрачной, одна вилась дальше, и от этого нить казалась вдвойне дурацкой, прерывистой какой-то.
В конце нить сходила в глухую призрачность – чем дальше, тем более прозрачная, лезла угол над потолком и там терялась в расплывчатой дымке, через которую ничего нельзя было рассмотреть.