– Эй, Гисмас, – окликнул соседа Егор.
– Чего тебе.
– Слушай друг, у меня ведь апостолы были, ученики верные, не знаешь часом, где они теперь?
– А я почем знаю, где они твои ученики. Нашел, у кого спросить. Смешной ты. Эх, друг, чего ты оставил и чего разыскиваешь? На кой они тебе сдались в этот смертный час?
– Мало ли, – вздохнул Егор, – тщусь надеждой, что они, держа под платьями ножи, стоят среди зевак. А, улучив момент, нападут на стражу, освободят меня.
– Размечтался. Чего они тебя сразу-то не отбили. Люди бают, двенадцать их было, когда тебя взяли, с тобой тринадцать. Некоторые с мечами. Какому-то бедолаге слуге ухо зачем-то подрезали. Ежели сгоряча не сподвиглись, то сейчас на холодную голову вряд ли осмелятся.
– И то верно, – тяжело вздохнул Егор, – но я все же надеюсь.
– Это ради Бога, сколько угодно.
Егор затеял этот разговор просто так, но теперь, в самом деле, разглядывал лица зевак, насколько это было возможно на расстоянии. Пытаясь узреть сочувствие, сострадание. Но видел лишь нездоровое любопытство. Никого из апостолов здесь на месте казни не было, и он почувствовал нешуточную обиду в сердце, не за себя, но за того парня. От этого предательства у него даже слезы выступили на глазах, и сердце закололо.
– А чего бы ты хотел? – услышал он голос Гисмаса. – Чтобы они сами пришли сюда на заклание? Хватит того, что тебя распяли. Своя рубашка, она, знаешь ли, ближе к телу.
– Если начистоту, – тяжело вздохнув, ответил Егор, – хотел бы, чтобы они пришли. Чего бы им сделали. Первосвященнику нужен был только он, а с ними бы ничего не случилось.
– Чего-то ты, друг, о себе стал в третьем лице говорить. Заговариваться стал, отходишь, что ли?
– Иначе их взяли бы вместе со мной, – продолжал Егор. – Эх, чего теперь говорить, но все равно обидно. А сколько я для них добра сделал. Ну, ты меня понимаешь.
– Вообще-то не очень, – возразил Гисмас. – Я бы на их месте поступил бы также. Тебе все равно не поможешь, а им – зачем зря рисковать.
– Сволочь ты, – в сердцах сказал Егор, – а я тебя еще уксусом угощал. Все вы одним миром мазаны. Я знаю только одного человека, способного на самопожертвование, но он сейчас далеко.
– Да пошел ты, – огрызнулся Гисмас, – совестить он еще будет.
– Твое счастье, что у меня руки к кресту привязаны, – сказал Егор, – я бы сейчас тебе язык укоротил.
– Насчет этого ты, брат, опоздал. Великодушный прокуратор Иудеи уже мне его укоротил. И, кажется, навсегда.
– Ладно, – миролюбиво сказал отходчивый Егор, – чего нам с тобой собачиться. Еще уксусу хочешь?
– А давай, – согласился Гисмас, – хороший ты мужик, все-таки. Зря Гестас тебя проклинал. Впрочем, он уже того, отошел, кажется.