Впрочем, он быстро смягчился, и они ещё долго ходили по Замку, разговаривая о Великой Истории. Вечером на машине сокурсника они поехали в городок не городок, а так, большое село, местечко… Однокурсник жил с женой в многоквартирном двухэтажном доме. Им с мужем постелили в отдельной комнате, чистая постель пахла чужой женщиной, её вздохами, её заботами, стиральным порошком на её руках. Ночью муж проснулся и начал гладить Босую по спине, он шумно дышал и был похож в темноте на большой ковёр, который положили в кровать и накрыли одеялом, чтобы сбить кого-то с толку, может, и саму Босую? Она убеждала его не делать глупостей, ей казалось, что её шепот и его вздохи слышны на весь дом, а стены были тонкие, тонкие… Она уже хотела уступить, ради мира в семье и чтобы наконец хоть немного поспать, день был тяжелый — уступить, хотя ей совсем не хотелось никакой близости, она и подумать не могла о том, чтобы сейчас заниматься чем-то подобным.
Она думала о Ганне. О том, как та сжимала ноги — так, что даже дужий пан и все его служители не могли их раздвинуть. Будто парализованная.
Она представляла себе, как Ганна стоит, привязанная к дереву. И чувствует в этот момент возбуждение. Но поздно. Веревка впивается в руки. «Сухазельле ў грудзі ўпілося».
В цыцки.
В икры.
Между ног. И огонь ластится, больно кусает, лезет на тело, обнимает панскими руками.
Она не могла уступить. Ганна запретила ей это. Деревенская девушка Ганна поселилась где-то внутри Босой и парализовала ей руки и ноги. Босая лежала в постели, под чужим одеялом, рядом со своим законным мужем, и — не могла.
Она думала только о параличе и огне, о веревках и трёх днях. Нет, она ещё не помышляла о мести — но откуда-то эта цифра, сакральная цифра три, всё всплывала и всплывала. Три дня Ганна не давала, три дня он уговаривал её плетьми и пряниками — и за это она имела право когда-нибудь, столетия после своей гибели, на три дня стать хозяйкой Замка. Самого большого сокровища князей Якутских — который они так бездарно проебали.
«Проебали», — сказала Босая с наслаждением прямо в лицо мужу, и ей стало немного легче.
Утром муж проснулся угрюмый и злой. Они с однокурсником выпили за завтраком бутылку самогона и снова запели ту самую песню.
Босая не могла этого больше слышать. Она выскочила на улицу и побежала в направлении Замка. Приятель мужа нашел её там и посадил в машину. От Босой остались на коврике грязные следы и запах Истории.
Через полгода они с мужем развелись. Потом у Босой ещё долго не было мужчин — от каждого шел сладковатый запах горелого мяса. Она не могла ничего с собой поделать; дома она частенько снимала с себя всю одежду, надевала белые колготки и завязывала на себе веревки — пока хватало рук, пока не запутывалась в узлах, пока не взрывалась плачем и наслаждением. Она никого к себе не пускала, кроме Ганны. Сгоревшая Ганна приходила к ней по ночам и оставалась до утра. Босая говорила с ней, пока одним замечательным летним утром не поняла, что так больше продолжаться не может.