Корова… Босая… Как это всё не соответствовало лирическому настроению, которое охватило нас с наступлением темноты. Хотя, возможно, дело было в том, что вечером нас покормили: принесли большие остывшие супницы и холодное мясо с тушеными овощами. Конечно же, еда была из замкового ресторана — как он там назывался, этот шинок для пришлых туристов: «Панская кутья»? «Пан или пропал»? Как-то так.
Мы зажгли свет и тесно уселись вокруг стола — грузные, тяжелые, вялые мужчины. Во главе сел Михаил Юрьевич, сел и стал гадать свои думы, и главная дума клонила его седую голову вниз: почему он не сокол, почему не летает? Вот летал бы и сравнял бы этот пиздоебучий замок с землей. А вместе с ним всех этих пиздоебучих террористок. Ну, и нас вместе с ними. Таких разных. Таких одинаковых. Беларусиков, которые постоянно путаются под ногами уважаемых фирм и солидных государств; которые даже ненавидеть по-настоящему не умеют.
Я же говорю, у меня было
очень
лирическое
настроение.
«А я вот никогда ещё не ночевал в замке, — мечтательно произнес Павлюк. — И в гостиницах — никогда… Только как все, дома. И в гостях. Ну, и на сене, в деревне… Вот сейчас бы на сено. Всё же не хотел бы я быть аристократом. Паном… Я бы на месте всех этих новых беларусов, или как их там счас называют, променял все их замки на хорошее сено… Такое, чтобы звёзды через стреху видно и чтобы мягкое… и такое, знаете, немного в задницу кололо…»
«Ну, если бы бабу на сено рядом, и я бы от сена не отказался… — отозвался Тимур. — Я бы с ней до утра на сене кувыркался, а потом…»
«Что потом?»
«Потом бы новую нашел и на новый сеновал, — засмеялся беззлобно Тимур. — Сена в стране дохуя, баб тоже, а мы тут сидим. Как пидоры какие-то».
«Когда идешь к женщина, не забудет пилотка», — глубокомысленно сказал Кунце и сам засмеялся.
«Я вот тоже не понимаю, — обиженно процедил сквозь красивые губы Рыгор. — Я со своей развёлся три года назад. Ну почему такая сука попалась? Ну сначала же нормальная, кажется, женщина, была. Думал, научу её уму-разуму, воспитаю, под себя заточу. Золото будет, а не женщина. Пустышка оказалась. Не захотела учиться. Начала из дому убегать. Нет, не человеческие они твари, что бы вы мне ни говорили».
И он обвел нас взглядом, будто мы только что неистово доказывали ему человечность женской природы.
«Интересно, долго мы ещё здесь просидим?» — спросил Павлюк. Кто-то должен был произнести эту пустую, как жестянка, фразу, я ждал её с того самого момента, как мы оказались здесь, и вот она прозвучала во всей своей бессмысленной беспощадности. Михаил Юрьевич, который всё это время молча думал свою думу, вдруг взревел, вскочил и начал молотить кулаком по столу. Татуировки весело ходили туда-сюда: вверх, вниз, вверх, вниз… Дубовый стол потрескивал, но уверенности не терял: он видал и не такое. Удары кулака становились всё сильнее, мычание Михаила Юрьевича делалось всё безумнее, мы сидели, глядя перед собой, и чувствовали себя неловко, как школьники, чей учитель вдруг намочил штаны перед всем классом. Из женского угла послышался тихий плач, а Люба даже накрылась с головой краем ковра.