Однако пока что от меня, насупившись, ждали ответа сразу несколько людей и женщин.
Естественно, ничего о своем Замке я им не сказал. Кто бы правильно понял меня здесь, в этой компании? Михаил свет Юрьевич? Григорий фон Айфон? Павлюк Перетрах? Или Тимур, мужчина му? Женщина в зелёном? Госпожа Ацтекская? Весёлый немец? Существовала только одна возможность сделать так, чтобы они отстали.
«Я пишу книгу, — вяло вздохнул я, пряча глаза. — Книжку о Замке. О магнатах Саха-Якутских. Поэтому и приехал».
«Так я и думал», — с облегчением выдохнул Рыгор.
«Эх, сынок», — разочарованно и осуждающе посмотрел на меня Отставник. Для него я больше не существовал как мужчина.
«Писатель, значит», — сказал Павлюк и зевнул.
«А, ну нормально», — потерял ко мне всякий интерес Тимур.
«Инженер человеческих бздуш», — пошутил Виталик.
И они со спокойной душой начали укладываться, кто где мог — тем более, места в нашей тюрьме хватало на всех: людей, женщин и привидений.
«Эй, Немона, — крикнул Виталик молчаливым дверям, подгребая под себя жену. — Лиза, кому говорю!»
Как ни удивительно, в комнату сразу же заглянула наша охранница, вопросительно приподняв густые брови.
«Передай там, что мы требуем телевизор! — сказал Виталик. — Я без ящика заснуть не могу».
Немона Лиза исчезла, кто-то из женщин выключил свет, и только тогда в темноте захохотал Тимур: «Нормально ты её. А что, это идея, надо у них всё время чего-то требовать. На нервишках поиграть у девок».
«Ага, на нервишках, — раздался сонный голос Рыгора. — А потом нервишки не выдержат, и какая-нибудь потрошительница тебе в жопу всю обойму выпустит. Нет, я хочу отсюда живым выйти, и все хотят, скажи, писатель?»
Но я сделал вид, что сплю.
…И снова мне шестнадцать. Я живу на окраине города. Вчера я выбивал ковры и познакомился с девочкой, которую перевели в нашу школу — и вот уже думаю только о ней. Той, которая через много-много лет станет Босой. Босой ведьмой.
На следующий день мы снова встретились после уроков там, на ковровом пустыре, и она потребовала, чтобы я показал ей, где начинается город.
Я наспех пообедал и спустился во двор. Она была одета так же, как и вчера, только перчатки надела. Красные вязаные перчатки: маленькие пальцы, что постоянно сгибались и разгибались, не находя себе покоя, будто она играла на каком-то только ей видимом инструменте, рябиново-красные, мягкие, гибкие пальцы, которые хотелось схватить и сжать так, чтобы она охнула. Мы молча дошли до автобусной остановки и стали так же молча мёрзнуть, и она мерзла налево, а я направо, и она мерзла вверх, а я вниз, мы были плохая пара, и я это понимал. Это понимали и те взрослые люди и женщины, которые стояли и мёрзли вместе с нами, я ловил их профилактически-неодобрительные взгляды и больше не чувствовал своих ушей. Приехал автобус-гармошка, так же молча мы стали в тёмной середине, там, где колыхалась порванная в нескольких местах резина, и обхватили поручень — мои синие от холода пальцы и её красные, как гроздья рябины, перчатки. И это было похоже на молчаливую клятву верности.