Автобус пробирался сквозь сумерки, пассажиры молчали, сквозь дыры в резине на нас смотрела зима и не узнавала. Мы проехали мост, фабрику и пустырь, голое поле и чёрный лесок, дорога пошла вниз, к тому, что ещё нельзя было назвать городом, но уже настойчиво хотело им быть: многоэтажки, трубы, многочисленные прохожие, заиндевевший киоск… И тогда на остановке, как пограничная стража, в наш автобус зашли контролеры.
«Учаничаския, — проворчал дядька, от которого разило дешёвым вином. — Што? Нету? Тада на выхад».
Я попытался что-то промямлить — «На выхад!» — рявкнул он, побагровев. У них был неудачный день, и наш автобус не прибавил им добычи, все пассажиры оказались законопослушными, с талончиками, а с нас взять было нечего; они мёрзли, этот дядька и две тётки вместе с ним, команда молодости нашей, команда, без которой мне не жить. Он был главным, потому что мужчина, как же иначе, бабы были на подхвате, все остались, а мы вышли на этой пустой остановке, на полюсе городского холода, среди торосов мусорных баков и замёрзших грузовиков. Мороз становился всё крепче, пошёл снег, назавтра проснёшься — а чёрные прямоугольники под окнами исчезли, будто и не было никаких ковров.
Двери автобуса закрылись, и он медленно покатился вниз. Мы видели лица людей, которые поехали дальше — освещённые грязными автобусными лампочками злые и голодные лица людей, работающих во вторую смену, живущих в третью. Тело автобуса проползло в сумерках мимо нас, как рыба под водой.
«Такое ощущение, что они нас спасли, эти контролёры. Выбросили на льдину в последний момент, — сказала моя странная спутница. — А они все, посмотри, видишь?»
И я на мгновение увидел то же, что и она. Автобус, который едет в направлении смерти. Люди, которые там остались, ещё не знают, что никогда не доедут до места назначения. Они обречены. Автобус привезёт их в ад. А мы молча побредём домой. Мимо фабрики, по пустырю и через чёрный лесок.
«Холодно? Давай сюда руку», — предложил я и получил её прямо в рукав: холодную, красную, ещё чужую… «Почему тебя перевели в нашу школу, — спросил я. — Вы переехали?»
«Потому что из моей меня выгнали. Это уже третья. А больше я ничего рассказывать не хочу».
«За оценки?»
«Нет».
«Или за поведение?»
«Это что, допрос, — спросила она, остановившись. — Я же сказала, я не хочу говорить. Нет — значит нет».
Так я принял её правила игры.
А правила были строгие. После школы я приходил к ней в квартиру — родителей не было дома, они возвращались только в семь, и, видимо, посмотрели бы на меня косо, если бы застали, я был старше её почти на три года, а она была умнее меня на три тысячи прочитанных книг, на триста увиденных фильмов, на тридцать незнакомых мне слов, на тринадцать улиц, где ей довелось пожить. Я должен был слушать её любимую музыку — такой в моем районе не слушал никто, должен был играть с ней в её любимые игры: например, она любила разбрасывать по почтовым ящикам соседей порнографические открытки, украденные у родителей, любила набивать сигаретные гильзы чаем и курить их на балконе, давясь от смеха, любила одевать меня в одежду своей сестры, которая училась во вторую смену — и, завалившись на диван, с ногами на стене, почти став на голову, фотографировать меня в таком виде. Сам не знаю, как я на всё это соглашался, это было чистым безумием; если бы эти снимки нашли — из школы вылетели бы мы оба…