Мне было хорошо. И так хорошо, как в этот момент, мне не было никогда.
Камера смотрела на меня, будто извращенец, заглядывающий в чужие окна.
«Передай им от меня привет», — шепнула Босая. И я начал говорить.
Игра захватила меня сразу, даже не надо было настраиваться на нужный лад: я просто рассказывал о том, чему научился за эти дни. О коровах, женщинах, людях, крови, власти, унижении, белых колготках.
Кинжал на моей шее становился всё твёрже, а рука, державшая его, еле заметно вздрагивала. Я закончил своё обращение тем, что попросил выполнить все требования террористок, я не озвучивал их, а просто сказал «всё, что ни попросят…», я умолял подумать обо мне и заложниках, о женщинах и детях, иначе… «Иначе нам не выйти отсюда живыми», — сказал я и замолчал. Кинжал вжался в мою шею с такой опасной силой, что, казалось, сейчас он брызнет кровью: то ли моей — голубой, то ли кровью Замка — цвета ночного тумана, то ли собственной, холодной, чёрной кинжальной кровью. Мы помолчали немного, глядя в камеру, как дураки, и только потом Босая убрала лезвие. Усталая, выжатая, высокая, как тень на стенах, она подошла и выключила этот неприлично немигающий глаз.
«Сделай мне хорошо», — сказала она, разглядывая моё лицо так недоверчиво и требовательно, словно видела его впервые.
Сейчас, оглядывая с башни уже знакомый пейзаж, я смог наконец оценить, что на самом деле творится вокруг Замка. По периметру была мёртвая зона, метров десять, а там, где она кончалась, стояли коричневые автофургоны. Очень много коричневых фургонов, прикасавшихся друг к другу квадратными задницами и тупыми мордами. Фургоны без окон. За ними мелькали люди в чёрном, люди в серых костюмах, люди в масках, люди с оружием. И ни одной женщины. Только люди. Словно их пригнало сюда какой-то взрывной волной. А дальше, за коричневым поясом, которым был опоясан Замок, ничего не изменилось. Так же, как и раньше, как века тому назад, желтела дорога и зеленел луг. Всё так же выглядывало из-за горизонта большое и справедливое, как последнее наказание, солнце.
Коричневый пояс, завязанный, чтобы задушить Замок. Нас и правда готовились освобождать. Судя по всему, единственным, что нас спасало, был приказ из столицы провести операцию без единой человеческой жертвы. Сделать всё так, чтобы каждая из террористок оказалась в клетке, а каждый из заложников мог выступить свидетелем на будущем суде.
У Босой не было шансов. И она это знала.
«Почему тебя зовут Босой?» — спросил я, убирая со стола Фаллический Символ.
«А почему меня должны называть как-то иначе, — вскинула она брови и сверкнула мушиными глазами. — «Кому принадлежит моё имя? Не мне». Слышал такое стихотворение? Это одна беларусская поэтка написала. Я прочитала его случайно, в одной книжке, не здесь, не сейчас — совсем в другой жизни. Но это правда: наши имена — на самом деле никакие не наши…»