В том и в другом случае лампочка помогала поскорее выскочить на свет из тьмы кошмара. Так помогал ему когда-то добрый его знакомый — круглый фонарь, с любопытством заглядывавший в окно больничной палаты.
…Рывком Григорий сбросил с себя тягостный сон. Собственный крик еще звучал в его ушах.
Лампочка висит над ним неподвижно. Он прислушался… Тихо. Слышны лишь храп спящих и медленное «кап-кап» воды, стекающей по сырой стене в подставленное ведро.
Непривычная, удивительная, неправдоподобная тишина разлита вокруг. Стало быть, полночь миновала, а четыре утра еще не наступили. Немцы отдыхают — согласно своему строгому распорядку.
Лязгнула койка в «первом ярусе». Григорий нагнулся, встретил взгляд флаг-связиста, лежащего внизу.
— Разбудил вас, товарищ капитан третьего ранга? — спросил Григорий сконфуженно.
— Да нет… Вчера я ногу подвернул. Раненую. Вот и не сплю.
— То-то, слышу, ворочаетесь вы.
Разговаривали они вполголоса, чтобы не потревожить соседей по кубрику. Вчера очень трудный день был. Впрочем, не более трудный, чем позавчера, — обыкновенный, нескончаемо длинный севастопольский день…
— А тебе всё мина твоя снится?
— Сегодня не мина, нет. Летчик пленный приснился.
— А! Тот, которого над рейдом сбили вчера?
— Да. Как-то ухитрился он на парашюте до Большой Морской дотянуть. Я сразу же со всех ног к контрразведчикам! Попросился присутствовать при допросе.
— Надеялся насчет мины своей что-нибудь узнать? Ну и как?
— Пустой номер, товарищ капитан третьего ранга. Не знает он ничего. И упорный такой попался. Все «найн!» да «найн!» отвечал. Потом, правда, когда уводили его, забеспокоился, забормотал что-то очень быстро. Оказывается, просил учесть, что города он не бомбил, а только мины сбрасывал над рейдом. Только!
Григорий замолчал. Что-то механическое было в этом пленном немецком летчике. Не лицо — неподвижная маска; изжелта-бледная кожа, туго-натуго натянутая на металлический каркас. Сидел немец на стуле, надменно выпрямившись, выдвинув вперед длинный, гладко выбритый подбородок, смотрел в упор не мигая. И все повторял это свое: «Найн!.. Найн!..» — отрывисто-коротко, будто отбрасывая от себя новые вопросы, а в горле что-то неприятно при этом поскрипывало и попискивало. Забыли его, что ли, перед вылетом смазать машинным маслом?
Лишь когда конвоиры уже уводили летчика, он как- то нелепо засуетился-засеменил на пороге, и что-то словно бы живое, человеческое промелькнуло в его глазах.
Он привиделся во сне точно такой же. Только одновременно был и неразгаданной миной. Это мина отвечала на все вопросы коротким лязгом: «Найн!.. Найн!..» И Григорий подумал во сне: «А что, если не удастся „расколоть“ ее, как не удалось „расколоть“ того пленного немецкого летчика?» И от этой страшной мысли он проснулся с криком.