Бесконечные дни (Барри) - страница 100

На станции большой поезд дымит и разводит пары. Он как живое существо. У него внутри – постоянный взрыв. Огромное, длинное, мускулистое тело, и четверо крепких мужчин кидают уголь в топку. Есть на что посмотреть. Этот паровоз потащит на восток четыре вагона, и говорят, что он пойдет во всю мочь. Легкий снежок вскипает на обшивке котла. Хотел бы я что-нибудь хорошее сказать о вагоне третьего класса, но там зверски холодно и сыро, и мы с Виноной жмемся друг к другу, как кошки. Мы не можем сдвинуться ни на дюйм, поскольку другие пассажиры, кажется, все свое имение с собой везут. Кто-то даже козла прихватил, а козла, как известно, узнают по запаху. Рядом со мной сидит кто-то в кошмарной куче пальто. Я бы не мог сказать, какого размера это бездыханное тело, – так оно закутано. В Ларами мы купили каких-то пирожков и пакет ихнего знаменитого кукурузного хлеба. Знаменитого тем, что от него кишки узлом завязываются. Нам сказано, что остановок будет сотня или около того, но поезд летит что твой танцор, даром что так тяжел. Спереди на нем приделан снегоочиститель, и он взрезает снег, как нос корабля в кипящей пене. Снег взлетает, струится назад, по крышам, и влетает к нам в незастекленные окна – брат сажи и сестра удушливого дыма. Такова, видно, эта новомодная роскошь. Мы летим – на коне этот путь занял бы долгие утомительные часы, но поезд несется, как перепуганный бизон. Через два-три дня мы увидим Сент-Луис. Мы движемся так быстро, что кажется, оставили рассудок где-то позади и вперед летят лишь наши избитые тела. Нас тошнит и морозит. Будь у нас деньги на проезд в первом классе – клянусь Богом, мы бы купили туда билет, даже если бы это были наши последние в жизни доллары. На пронизанных дрожью остановках мы покупаем еду, а огромный паровоз пьет, лязгает и трясется. Эта лошадка – самый мужественный зверь, точно вам говорю. Мы с Виноной коротаем мили за болтовней. Она больше всего на свете хочет быть с Джоном Коулом. Да, в нем есть что-то успокаивающее, это точно. Для меня, после всех этих долгих лет, он как святыня. Я никогда не думаю о нем плохо – просто не могу. Я даже не знаю доподлинно его характер. Он для меня вечный незнакомец, и я этим счастлив.

Каждый день мы находим укромный уголок, и я орудую бритвой. Я забыл взять ремень, и бритва помаленьку тупится. Теперь у меня все лицо покрыто штрихами порезов, словно я болею желтой лихорадкой. Винона меня умело гримирует. Безумное дело: мне холодно, мокро, все болит, но я счастлив, потому что мы удаляемся от Смерти. Так мне кажется. Винона тоже чуть приоткрылась, снова начала смеяться. Она еще девочка, ей положено смеяться все время. Ей положено играть – если она еще не слишком взрослая для этого. Но она определенно ведет себя как взрослая дама и знает, как это делается. Мы с ней как мать и дочь – такую роль мы и разыгрываем. Я возношу хвалу за это. Может, где-то в самых глубинах души я верю собственному обману. Как-то так. Я чувствую себя женщиной в большей степени, чем когда-либо ощущал себя мужчиной, даром что бо́льшую часть жизни я был солдатом и сражался. Может, те индейцы в женских платьях показали мне путь. Они могли облачиться в мужские штаны и пойти воевать. Это в тебе просто есть, и ты не можешь уже сказать, что этого нету. Может, я принял на себя судьбу своей сестры, когда – в незапамятные времена – увидел ее мертвой. Неподвижна, как обрывок водоросли. Торчащие тонкие ноги. Изодранный фартучек. Я никогда не видел такого и не подозревал, что на свете бывает такое страдание. Это была истина и всегда будет истиной. Но может, сестра заползла в меня и угнездилась. Это как огромное утешение, как мешки золота в подарок. Кажется, сердце у меня бьется медленно. Наверно, «почему» темно, как преисподняя, но я лишь свидетельствую все как есть. Я спокоен как женщина и напряжен как мужчина. Мне-мужчине переломали руки и ноги, и на мне-женщине все зажило как новое. Я ложусь спать с душой женщины и встаю с ней же. Я не предвижу времени, когда будет по-другому. Может, я родился мужчиной и постепенно перерос в женщину. Может, мальчик, которого встретил Джон Коул, уже был девочкой. Сам-то Джон Коул точно девочкой не был. Может, то огромный грех, величиной с гору. Я не читал, что про это сказано в Библии. Может, рука человеческая еще не написала правду об этом. Я сам никогда не слыхал о таких делах, кроме как в театре, от других актеров. У мистера Нуна каждый был тем, кем казался. Актерство – это не фокус, не тайный обман. Это странная магия, которая меняет то, что есть. Думаешь по-новому и сам становишься чем-то новым. Я знаю только, что, пока мы неслись в поезде и Винона прикорнула у меня на груди, я был самой натуральной обыкновенной женщиной. У себя в голове, продуваемой ветром. Пускай грудь эта и состояла из двух заткнутых за пазуху армейских носков.