То были страшные дни. Мне позволили написать Джону Коулу и сообщить ему эту новость, и он приезжает из Теннесси, но ко мне его не пускают, так как я осужденный преступник. Я горько сожалею об этом, но, наверно, в конечном счете это ничего не меняет – ведь, если вдуматься, я ношу Джона Коула в себе. Я воображал его рядом с собой, представлял себе, как целую его лицо. Воображал, как он говорит мне ласковые слова, а я отвечаю, что лучше его нет никого на свете. Я не собирался покинуть этот мир, не сказав напоследок еще раз, что люблю Джона Коула, пускай даже его нет рядом и он не слышит.
Злоба пожирает того, кто злится. Но будь я убийцей, я хотел бы убить того немца. Я так говорю, потому что это истинная правда. Иные скажут, что он выполнял свой долг – каким его видел. А я скажу, что он просто любитель совать нос не в свое дело, черт бы его побрал, и все тут. А кто убил до смерти капитана Соуэлла? Никто не знает, и я так думаю, что никто никогда не узнает. Как сказал Джон Коул, капитан имел право на свою точку зрения, и это следует уважать. Нельзя просто так прийти и всех перерезать, как толпа королей Генрихов. Господь не таким задумывал этот мир.
И вот мне обсказали приговор, а за окном лето вовсю. Огромный драгоценный камень солнечного света висит высоко на стене. И я вспоминаю, как часто ехал через подобный жар с жаждой в сердце, желанием встретить то, что принесет мне грядущий день, и больше ни с чем. Я слышу, как по пятницам заключенных выводят и расстреливают. И меня расстреляют на рассвете, «из огнестрельного оружия», так они приговорили. И будет день без меня, а потом ночь без меня, и с тех пор меня уже никогда не будет. Я так понимаю, жизнь хочет, чтобы мы страдали и умирали. И от этого уже приходится плясать. Еще ребенком выходишь в круг и пляшешь, огибая препятствия, пока не дойдешь до скрипучей кадрили старости. Но я пытался понять, как это все случилось, и почему все кончилось именно так, и в какой момент меня столкнуло с истинной тропы, но ничего такого не видел. Что я сделал, на самом-то деле? Я спас Винону. В этом было утешение. Если б у меня был какой-то способ спасти ее, не разрубая лицо Старлингу, я бы так и поступил.
Я написал Джону и еще – поэту Максуини, просто попрощаться, но получил ответ от нашего старого товарища мистера Нуна, что поэт Максуини покоится с миром и весьма прискорбно слышать, что скоро то же случится и со мной. Он не стал называть, что именно. Джон Коул написал мне письмо, от которого разорвалось бы сердце и у палача, а вместе с ним засунул в конверт послание Виноны, на какие она мастерица. Она вложила туда какой-то полевой цветок. Образцовый почерк. Ферма Магана, Парис. Третье июня тысяча восемьсот семьдесят второго года. Дорогой Томас, мы в Теннесси по тебе очень скучаем. Лайдж Маган говорит, что, если только армия тебя отпустит, мы зарежем упитанного тельца. Он вспахал ближние поля, и ему тебя ужасно не хватает, потому что никто не умеет управляться с этими негодяйскими лошадьми так, как ты. У меня времени осталось только сказать, что я тебя люблю, потому что Джон Коул уже грызет удила, так ему не терпится ехать в город. Я ужасно по тебе скучаю. Душа у меня болит. Твоя любящая дочь Винона.