Бесконечные дни (Барри) - страница 63

Воцаряется странное затишье. Раненые ревут, как неумело забиваемый скот. Кому-то перерезали горло, но не полностью. Глотки булькают, руки и ноги содрогаются в агонии, а многие ранены в живот, что сулит верную и чудовищно мучительную смерть. Потом тихо восходит луна, бросая на землю длинные пальцы почти бесполезного света. Мы плетемся обратно к брустверам, расталкиваем санитаров, и раненых тащат обратно в лагерь на новеньких носилках. Перевязочный пункт выжил после кавалерийской атаки, и хирург с бинтами и пилами уже на посту. Пулевых ранений больше, чем ожидалось, и, хоть я, по правде сказать, не слышал снарядных разрывов во время наступления, у многих раненых не хватает рук, или ног, или руки и ноги бессильно свисают. Помощники хирурга зажигают большие керосиновые лампы, и пилка начинается. Госпиталь в ближнем тылу еще не оборудован, поэтому – сейчас или никогда. Все, что можно забинтовать, туго бинтуют. Куча рук и ног у операционного стола растет, словно гора товара на прилавке зловещего мясника. Разводят огонь, калят железо, прижигают раны, удерживая силой кричащих солдат. Мы в душе знаем, что им не выжить. Начнется гниль, и, может, мы и дотащим раненых на север, но Рождества им уже не увидать. Проступит мерзкое черное пятно, и начнутся адские муки. Мы это уже сто раз видали. Но хирург продолжает работу – так, на всякий случай. Он потеет не хуже Старлинга Карлтона. Их слишком много, слишком много. Мы молимся, чтобы хоть кому-то повезло. Вот Лайдж Маган, из шеи торчит нож. Он, должно быть, без сознания – тело вялое, словно у спящего. Может, ему эфиру дали, дураку такому. Пропитанный кровью хирург перевязывает обмякшую шею Лайджа и велит отложить его в сторону. Следующего, следующего тащите. Да, доктор, но спасите нам старину Лайджа. Он самый лучший. Уберите этого дурака, говорит хирург. И его можно понять. Он будет трудиться еще семь часов. Господь да направит его окровавленную руку. Наши товарищи. Бедные, исковерканные тела бессильных людишек.

Когда рана у Лайджа зажила, его попытались вернуть в строй. Но оказалось, что он не может повернуть головы. Нож из Нового Орлеана стал для него все равно что гаечный ключ, засунутый в механизм. Но Лайдж сам не молоденький, так что его с почетом комиссуют посреди войны, и он говорит, что, по всей вероятности, поедет назад в Теннесси, доглядывать старика-отца. Так и будут коротать век вместе, два старых негодяя. Отец Лайджа по-прежнему возделывает три сотни акров, так что, может, ему пригодится лишняя пара рук. Лайдж говорит все это вроде как с радостью, но во мне живет и грусть. Джон Коул очень уважает Лайджа, и многие в полку – тоже. Один Старлинг Карлтон кривится и говорит гадости, но в его устах это все равно что хорошие вещи. Мы знаем, что Старлинг без Лайджа не будет и половиной прежнего себя. Наверно, люди с годами срастаются вместе. Подумаешь про Старлинга, и сразу в этой мысли возникает и Лайдж – как белка на дереве. Большому потному Старлингу придется искать себе другого приятеля. Судя по всему, это будет нелегко. Мне же Старлинг говорит, что беспокоится за Лайджа, – ведь тот не может повернуть головы, а значит, не увидит бандитов, если те начнут к нему подбираться. По-моему, Старлинга это очень беспокоит. И еще он говорит, что в Теннесси теперь неспокойно. Солдату в синем мундире не стоит туда возвращаться. Это правильно. Только Лайдж не будет в синем мундире. Ему дают какую-то поношенную штатскую одежду. В ней он совсем не похож на фермера, владеющего тремя сотнями акров. А похож на бандита из тех самых, которых боится Старлинг. Мы жмем Лайджу руки, и он отправляется в Теннесси – в основном пешком. По его прикидкам, через Голубой хребет должна быть дорога. Должна быть. Никто не знает. Но он все равно отправляется в путь. Напиши нам, когда сможешь, говорит Джон Коул. Не забудь. Я буду держать связь, отвечает Лайдж, я от вас так просто не отстану. Джон Коул становится очень молчалив. Джон – высокий и худой и, может, мало чего выдает лицом. Он бережет меня, хочет самого лучшего для Виноны и друзей своих не забывает. Но когда Лайдж Маган так явно выказывает любовь к Джону, у того все-таки что-то отражается на лице. Может, он вспомнил прежние дни, когда не мог и рукой пошевелить, а Лайдж ему служил верной нянькой. С какой стати один мужчина помогает другому? Незачем это, миру на это наплевать. Мир – лишь мимоидущая цепь кровавых мгновений и длинных нудных промежутков, в которых нет ничего, кроме цикорного кофе, виски и карт. Да мы ничего больше и не требуем. Мы странные люди – солдаты, застрявшие на войне. Мы не диктуем законов в Вашингтоне. Не ходим по тамошним бесконечным газонам. Нас убивают бури и битвы, и земля смыкается у нас над головой, и никто не скажет ни слова, да мы вроде и не хотим, чтобы было по-другому. Мы рады уже тому, что дышим, потому что видели ужас и страх, а потом ненадолго получили передышку. Библии писаны не для нас, и все остальные книги на свете – тоже. Может, мы для людей не совсем люди, ибо не вкушаем хлеба небесного. Но буде Господь пожелает найти нам оправдание, возможно, Он укажет на эту странную любовь между нами. Бывает, шаришь на ощупь в темноте, а потом зажигаешь фонарь, и свет приходит и все воскрешает. Обстановку комнаты и лицо человека, который для тебя все равно что найденный клад. Джон Коул. Он как еда для меня. Земной хлеб. Свет фонаря касается его глаз, и оттуда отвечает другой свет.