Джонни-мятежник, конечно, счастлив. Мало-помалу шум стихает, и мы имеем удовольствие, как говорят (то есть врут), видеть их лица вблизи. Ну, по правде сказать, они не слишком похожи на дьяволов. Кое-кто смеется над нами, целится в нас из мушкетов, чтобы потешиться. Никогда в жизни я не чувствовал себя до такой степени заблудшей овцой, черт меня дери. Толпа унылых синих мундиров, которую сбивают в стадо. Теперь мы знаем, что стыд и позор ранят больней любых пуль. Может, капелька облегчения, что нас не убили на месте. Говорят, в неприветливых местах мятежники любят убивать пленных, но эти сильно замерзшие на вид солдаты нас не убивают. Мы слыхали о мятежниках только плохое, и теперь нам не по себе рядом с ними. Оказалось, это – дивизия из Арканзаса или что-то вроде. Разговаривают они так, словно у них полный рот желудей. Черт побери. Дэн Фицджеральд говорит что-то своему конвойному и получает удар с маху в лицо. Дэн падает, встает и с тех пор помалкивает. Одна из наших рот укомплектована цветными, и их, как нитки другого цвета, старательно выпарывают из холста – пестрой толпы пленных. Нас окружают толстым слоем конвоиры, – похоже, нас куда-то погонят. Раздаются приказы, странный южный говор. Чтобы нами командовали мятежники! Господи Исусе. У нас все еще сердца свободных людей, хоть мы уже в плену, и эти сердца рвутся с несчастной силой. Мятежники выстраивают цветную роту в ряд, лицом к канаве. Человек сто. Они не знают, что происходит, – так же, как и мы. Звучит приказ, и пятьдесят мятежников палят в черных, и те, кого не застрелили, бегут и кричат, и пятьдесят других мятежников с заряженными ружьями выступают вперед, чтобы закончить дело. Солдаты падают в канаву, их приканчивают из пистолета, и мятежники отходят с таким видом, словно в птиц палили. Джон Коул смотрит на меня в немом изумлении. У одного-двух мятежников вроде бы тень неуверенности в глазах. Но у остальных – мрачная решимость, а кое-где и удовлетворение. Эти лица как будто говорят: вот работа, которую надо было сделать, и мы ее сделали. Нам, остальным, велят построиться в колонну и шагать, и мы шагаем.
Андерсонвилль. Вы когда-нибудь слыхали про такой город? Мы брели туда под конвоем пять дней, и если было когда на свете место, куда незачем попадать, то это вот оно самое и есть. Чтобы подкрепить силы на пути, нам дают только грязную воду и мокрые куски того, что мятежники называют кукурузным хлебом. В нем нет ни кукурузы, ни хлеба. Нас охраняет полк южан, и у них тоже нечего жрать, кроме той же гадости. Я сроду не видел таких негодных солдат. У одних трясучка, у других зоб, у третьих еще чего похуже. Как будто нас призраки конвоируют. Сотни солдат падают на дороге, а раненым суждено увидеть доктора только на небесах. Тела умерших на дороге сбрасывают в канаву, как тогда черных. Немало, должно быть, бедных солдат в синих мундирах упокоилось по канавам Теннесси и Джорджии. Ноги распухают до того, что уже боишься никогда в жизни не снять сапоги – и снимать боишься, ведь ни за что не наденешь обратно. Голод в животе – как растущий камень. И этот камень тянет тебя к земле, миля за милей. А в сердце живет тошнотворный страх. На третий день пути была большая гроза, но для нас она – лишь песня, громогласно выпевающая наше отчаяние. Тяжело выбить темноту из головы. Добрых десять тысяч акров черных и темно-синих туч, и молния бросает резко-желтый мазок через леса, а потом – яростный вопль и грохот грома. И льет с неба поток, как вестник надвигающейся смерти. А мы тащимся и тащимся вперед, босиком или в скрипучих сапогах. Лица круглые, сухие, выбеленные, как плоды лунарии. Будь у нас где-нибудь припрятаны ножи, мы бы этих мятежников на полосы порезали. Так на первый день и на второй. Мы озираемся, жаждем убить и погубить, подвернись только случай. Джон Коул говорит, что все время вспоминает лицо юного барабанщика Маккарти, который сделал все, что мог, и умер. А потом – снова и снова – видит, как тела цветных солдат мерзко сбрасывают в канаву. Только не вслух, Джон Коул, говорю я. Потом, на третий день, в грозу, мы чувствуем перемену. Солнце Смерти выжигает нам потроха, луна Смерти притягивает к себе нашу кровь, как прилив. Кровь замедляет бег. Нашей юности больше нет, мы чувствуем себя стариками, полными годов. Отчаяние и скорбь. Такой скорби еще не бывало в анналах войны.