Он вытянулся на спине во всю длину. Цепь позволяла его правой руке свободно лежать на сене рядом с телом. Тихий и инертный, он иногда задремывал, коротая часы и минуты, не зная, сколько времени прошло и не задумываясь об этом. Иногда до него доносились голоса его стражей. Они были слабо слышны сквозь толщу разделявшей их перегородки амбара. Он мало что мог расслышать и после того, как один из них, тяжело ступая, вышел наружу и шумно помочился. После этого больше ничего не было слышно. Его слух и внимание были обострены шепотом и шорохом сновавших вокруг крыс и мышей, построивших свои гнезда в просветах между охапками сена под ним. Маленькие негодяи ели, околевали, спаривались и выметывали свое потомство, выполняя функции своей ограниченной, короткой жизни всего на несколько футов ниже него. Он думал, как они относятся к запаху и чужому присутствию в самом сердце своего мирка, вызывает ли это в них отвагу или любопытство и желание расследовать, кто вторгся в их жизнь. Он слышал каждое движение грызунов, вибрацию их маленьких лапок, которые становились бешено активными, когда у них возникала какая–нибудь потребность. Возможно, сегодня ночью здесь будут летучие мыши. Вероятно, они были здесь и прошлой ночью, но он спал слишком крепко и глубоко, чтобы заметить их. Теперь же все опасения, страхи и ненависть к летучим мышам ожили, когда он представил, как они будут метаться, проносясь мимо него, и он стал вспоминать и анализировать все, что ему было известно о них из фольклора, — что они царапаются, запутываются в волосах, переносят болезни...
Но вот возник новый звук.
Харрисон замер. Теперь он неподвижно лежал на спине. Пальцы его были сжаты. Глаза смотрели вверх в непроницаемую тьму.
Будто ударили футбольным мячом в стену, противоположную той, где отдыхали его тюремщики.
Боясь двинуться с места, не дыша, Харрисон прислушивался. Башмаки с мягкими подошвами легко прошагали по грязи за стеной. Человек шел медленно, как бы выбирая место, куда поставить ногу, прежде чем опереться на нее и перенести весь вес своего тела.
Дерево коснулось отягченной веткой грубого гранита, провело по нему, будто подул легкий ночной ветерок, — но Харрисон был в состоянии понять, что это было не то, что он слышал. Снаружи был человек, там молча украдкой к амбару пробирался чужой, стараясь не вызвать шума, не дать знать о своем приближении. Перед закатом кто–то приходил, он еще издали окликнул его тюремщиков, они обменялись приветствиями и поговорили. Теперь было что–то совсем иное.
Еще шаг.
На этот раз он звучал более отчетливо, как если бы нервы дали о себе знать, осторожность иссякла, а нетерпение возросло. Харрисон желал его продвижения вперед. Любой, кто пробирался так тихо по сухой траве и шероховатым камням, любой, кто шел так осторожно, определенно не испытывал ни любви, ни дружбы к людям, которые караулили его в дальнем помещении амбара.