На трамвайных подножках люди висели как вишни и даже как виноградины, гроздьями.
– Товарищи, нравственно прошу: не толпитесь в дверях! – надорванным голосом кричала кондукторша.
После двух остановок Гербольду с Толковниковым удалось пробраться с задней площадки в середину вагона. Профессор при этом продолжал рассуждать о будущем поселка Сокол с такой невозмутимостью, словно ехал в пароконном экипаже. В экипаже Леонид, правда, не ездил, так что представлял это лишь гипотетически, но Толковников до революции ездил, наверное.
– Вы себе, Леонид Федорович, даже не представляете, какие у нас здесь кипели баталии. – Он уклонился от заплечного мешка, который оказался прямо у него перед носом, когда владелец, мрачный мужик, стал пробиваться к выходу. – То есть с концепцией города-сада все были согласны. Но воплощение… Первый генеральный план был так же гармоничен, как и утилитарен. Невыносимо он был утилитарен, вот что я сразу высказал на заседании нашего правления. Представьте: застройка предлагалась исключительно фронтальная, дома – сплошь тиражированные. Я был категорически против! Помилуйте, если уж мы взялись представить обществу первый кооперативный поселок, то он должен являться образцом во всех отношениях, и в художественном тоже. Люди должны хотеть в нем жить, разве не так?
– Так, – вывинчиваясь из узкого промежутка между двумя широкими женскими спинами, кивнул Леонид.
Ему очень хотелось жить в этом поселке. Он понял это сразу, когда месяц назад приехал сюда, увидел густой сосновый парк, и ажурный мост над железной дорогой, и огромное, покрытое ноздреватым мартовским снегом поле, на котором уже шло строительство. Это пространство подлежало его воображению, так бы он выразился.
– Я рад был рекомендовать вас в число тех, кто будет осуществлять замысел, – сказал Толковников.
Толковников был руководителем дипломного проекта, с которым Леонид заканчивал ВХУТЕМАС. А вскоре после защиты диплома благодаря рекомендациям Павла Серапионовича он сумел открыть архитектурное бюро, которое теперь, к двадцати восьми годам, давало ему все, чего он мог желать – возможность труда и творчества, уважение коллег и деньги, которые позволяли ему уважать себя.
Профессор вышел у Тверской заставы – его знакомая жила в Оружейном переулке, – а Леонид доехал до Страстной площади и пошел по бульварам вниз, к себе на Рождественский.
Было уже темно, но Москва и не думала готовиться ко сну – гуляла, шумела, плясала, пела, пила и ела. Леонид тоже почувствовал голод и сразу же вспомнил, что дома кроме бутылки «Телиани» ничего съедобного не имеется. По счастью, голодные годы ушли навсегда и еды теперь в Москве хватало на любой вкус и на любые деньги, а с тех пор как два года назад отменили сухой закон, хватало и выпивки, притом разнообразной. Сорить деньгами, правда, возможности у Леонида не было – и первый взнос за дом оказался внушительный, и строительство еще предстояло, и обустройство, – однако экономить на еде ему все-таки не приходилось.