– Как снежинки они разлетятся, будет сердце безмолвно стонать… – звучали слова ее песни.
Леонид непроизвольно встал, чтобы увидеть певицу. Ему мешали посетители – как они могут галдеть?! – мешали половые, снующие между столами, мешал гул, и дым, и кухонный чад… Но вместе с тем все это не имело никакого значения. Совершенно никакого. Голос певицы был сильнее гула и галдежа. Не громче, а вот именно сильнее – той силой, которая не зависит ни от чего внешнего, составляя самую сущность человека, а может, и не только человека, но того большего, к чему и человек принадлежит.
Одна песня сменяла другую, теперь она пела об осени, о болотных огнях, а он стоя слушал, и она в самом деле казалась ему бриллиантовой, потому что даже в тусклом свете ламп рассыпались от нее ярчайшие огни.
Очередная песня кончилась, зашлепали аплодисменты, какой-то лысый мужчина поднялся из-за стола, стоящего у самой эстрады, и, неторопливо сделав два шага, вручил певице большой букет бордовых роз.
– Скобляночка ваша готова!
Половой подскочил к столу и, деликатно отодвинув Леонида, плеснул в его рюмку водки из бутылки, убрал пустую тарелку из-под грибов и поставил на ее место горячую сковородку на фаянсовой подставке. Леонид посмотрел на него оторопело – что он делает, зачем?
За то мгновенье, на которое он отвел взгляд от эстрады, певица исчезла.
– Где она? – непроизвольно вырвалось у него.
– Не извольте беспокоиться, – тут же ответил малый. – Сейчас еще один номер исполнит, минутку подождите, получите полное удовольствие. Кушайте покамест.
Есть Леонид не стал: семга источала аппетитный запах, но ему кусок не лез в горло. Он одним глотком выпил водку и хотел налить себе еще – надеялся успокоиться, – но тут певица появилась снова, и он забыл о своем намерении. Да и не успокоила бы его водка, ничто его не успокоило бы, так он был взволнован.
Про снежинки, осень и болотные огни она пела в каком-то сверкающем длинном платье, и ее густые темно-русые волосы закрывали плечи, а теперь была одета в матросский костюмчик, и волосы были убраны под лихо сдвинутую набок бескозырку. Матросский наряд не слишком к ней шел, он был бы под стать маленькой пухленькой девчонке-перчинке, а она была высокая, вся какая-то узкая, с длинными, почти дисгармонично длинными руками; Леонид все-таки успокоился, поэтому мог уже видеть ее в подробностях.
Но когда она начала петь, то оказалось, что подходит ей и этот костюм. Все ей подходило, потому что любой наряд был лишь обрамлением того главного, что было ею.
– Шумит ночной Марсель…
В этих первых словах и звуках прозвучало обещание, загадочное и волнующее. Но природа ее обещания была не та, что обусловливается неприкрытой чувственностью, то есть пошлостью, а совсем другая. Леонид не нашел бы слов, чтобы ее объяснить, но он и не искал сейчас слов – он не отрываясь смотрел на певицу.