А он и высказать свою мысль боялся.
Не могла ему соврать Настасья, и все тут! Год назад — могла, и без всяких затруднений. Да и как врала — пылко, страстно, от всей души! Сейчас же — нет, нет…
Он вспомнил, как она коснулась пальцами его щеки. После такого прикосновения вранье было бы предательством. А на предательство Настасья не способна. Он вспомнил, как она мстила за убитого жениха — и ведь не любила же всей душой, просто по-бабьи к сильному и надежному мужику в трудный миг прилепилась…
Касалась ли Настасья вот так Юрашкиной щеки? Обнимала ли его так?..
То, что спаяло их тогда, ощущалось Данилой как цепь, длинная и тяжелая, обмотавшая их в миг объятия с ног до головы, и вес той цепи непременно должны были ощутить оба, не он один. Он не стал бы говорить красно и не дожил до таких лет, чтобы знать: то, что не сбылось, соединяет порой сильнее самого горячего брачного ложа. Но он чувствовал, что сила их безнадежного объятия — не сила его и ее рук, а совсем иное.
— Ну так — сдается тебе? — пришел на помощь Богдаш.
— Авдотьица врет.
— С чего ты взял? — возмутился Тимофей.
— С чего бы ни взял — давай-ка этот домысел обсудим, — Богдаш наконец-то скинул с плеч шубу, и она, вовремя прижатая спиной к дощатой стене за лавкой, давала ему и тепло, и удобство. — С чего бы вдруг до гостевания у Одинца Авдотьица нашу сторону держала, а потом — переметнулась?
— Переманили, — хмуро предположил Данила. Ему и про Авдотьицу плохо думать не хотелось.
— Как — переманили? Поймали на вранье и сказали: ну-ка, девка, рассказывай, кто тебе заплатил за розыск, а мы заплатим вдвое?
— И такое быть могло, — согласился вдруг Тимофей. — Она деньги любит.
— А могло быть иное — среди бойцов былой полюбовник сыскался, — заметил Богдаш. — У Одинца с братией сейчас денег-то немного, у них после Масленицы деньги появятся. Коли хорошо повоюют. Так, может, не деньгами ее взяли, а лаской.
— Насчет ласки тебе, конечно, виднее, — Тимофей прищурился. — А, может, и медную сковородку подарили…
— Да чтоб те с места не встать! — Богдаш вскочил, шуба рухнула наземь. — Вот те крест — куплю ту сковородку да по лбу тебя тресну!
Данила, ужаснувшись, схватил товарища в охапку.
— Да ладно тебе, — сказал ему, даже не приподняв зада от лавки, Тимофей. — Ему до сковородки бежать далеко, пока добежит — остынет.
И Данила вспомнил Семейку — вернее, тот позорный час, когда Семейка, не сходя с места, не повышая голоса, спас его от Сопли. Что-то было в их повадке одинаковое, в голосе — малость с ленцой, во взгляде, явственно говорившем: лучше отойдите, люди добрые, не то рассержусь… Надо было как можно скорее освоить эту мужскую науку — говорить негромко, без гнилых слов, и внушительно, как полный сил батька — с сыновьями-подростками, которых при нужде несложно и выпороть.