— Сашка — да! — соглашался отец, и голос его теплел. — Способный парень. Самородок.
Тетка Марья, сестра отца, говорила, ласково поглядывая на Данилку:
— Вот если б ковры научился рисовать, большие деньги зашибал бы. И работа не пыльная, знай малюй. На базаре вон ковры с лебедями да с дворцами продают.
— Ну нет, — решительно возражал отец. — Я хоть и не силен во всем этом деле, но скажу так: рисовать человек должен не для денег, а для души, чтоб люди радовались. У нас вот, в отряде Котовского, парень один был, боец. Углем портреты рисовал. Возьмет доску и — раз-раз! — углем. Как живой сидишь. Даже оторопь берет, а он смеется. Но и удалец тоже был. Его за храбрость сам Котовский красным галифе наградил — раздеты мы были. Зарубили его потом на Тамбовщине, мы тогда восстание Антонова к ногтю давили. — Отец вздохнул: — Вот бы из него художник знаменитый вышел. Поучить бы только в академии.
Данилке ковры с лебедями тоже нравились, как и тетке Марье, и он однажды сказал об этом Сашке.
— Ты что! — презрительно скривил губы Сашка. — Это ж мазня. Халтурщики подкалымливают. Тут искусством и не пахнет. Ты гляди вокруг себя. Во, видишь, какой закат? Вот красота настоящая. И трубы торчат. Смотри, как четко.
Они шли из школы, со второй смены. И если бы не Сашка, Данилка и не обратил бы внимания на лимонный закат и на черные трубы мартеновского цеха, рельефно выделяющиеся на фоне закатного неба. Было действительно очень красиво. Из труб шел кирпичного цвета дым, а рядом огромным белым облаком окутывалась домна и стреляли кудрявыми дымками маневровые паровозы.
— Вот бы цвета поймать, — тихо сказал Сашка, внимательно ощупывая взглядом местность.
На другой день Данилка увидел все это на бумаге: и лимонное небо, и черные трубы, и домну, толстую, неуклюжую и какую-то добрую, как Сашкина бабка, которую тоже звали Домной, и кудрявые шарики паровозных дымков. И только после того как увидел он вчерашнюю картину на бумаге у Сашки, у Данилки как бы раскрылись глаза на обыденную красоту окружающего мира, на простые вещи, которые вдруг повернулись к нему другой стороной, и он почувствовал их необычность и значение.
Первое волнение, первое по-настоящему творческое горение он испытал, когда осенним пасмурным днем стоял у ларька в очереди за ранетками — маленькими кисловатосладкими яблочками.
Низко летели серые облака, ветер гнал по улице пыль и опавшие тополиные листья. Надвигался дождь. И Данилку вдруг охватила какая-то счастливая тревога, и он ясно ощутил, почувствовал всем своим, существом красоту земли; и сердце его заколотилось от восторга и изумления. Он обнял сердцем и этот тревожный дымный цвет стремительно несущихся облаков, и опустившийся на улицу предненастный сумрак, и седую стену дождя вдали, и заглохшие краски дня.