Данилке эта картина не нравилась, он не понимал, почему Сашка выбрал именно эту невзрачную открытку, но, к его удивлению, Ефим Иванович больше всего уделял внимание именно этой картине, и они с Сашкой подолгу о чем-то говорили вполголоса.
Ребята засиживались в кружке допоздна, пока уборщица не выгоняла их. Сашка всегда удивлялся, что время уже позднее. Однажды он так засиделся перед своей картиной, что не сразу откликнулся на зов Данилки. Глаза его были отрешенны и задумчивы. Данилка спросил, чем уж так эта картина нравится ему.
— Трагическая, — ответил Сашка. — Видишь, красный цвет, нервный цвет, отблески на мокром. Деревья, как косое пламя на ветру. Видишь, какой мазок, длинный, неровный. Все здесь нервно, тревожно. Не чувствуешь?
Данилка сказал, что чувствует, хотя ничего не чувствовал.
Дома Сашка показал Данилке несколько открыток. На одной из них было изображено спелое поле, с поваленной порывом ветра рожью, и стая косо летящих воронов. Опускалось в закат дымное кровавое солнце, зловещее, как чей-то жестокий, неумолимый, смотрящий с неба глаз.
— Что чувствуешь? — тихо спросил Сашка.
Данилка молчал. Чем больше смотрел он на картину, тем больше его охватывала какая-то непонятная тревога, боязнь чего-то, смутный страх. Особенно тревожили эти вороны, их косой изломанный полет. Нет, даже не вороны, а неспокойно завихренные мазки, нервные, полные напряжения и взрывчатой силы мазки по всей картине. И небо, и солнце, и желтая рожь, и птицы — все было исполнено этими мазками. Картина жила, дышала, пугала, все было зримо, осязаемо, казалось, можно пощупать, ощутить, прикоснуться к реально существующим предметам.
Данилка взглянул на Сашку и поразился: Сашка был бледен, зрачки расширены.
— Ты чего? — испугался Данилка.
— Это же Ван-Гог, — тихо отозвался Сашка. — Это его последняя картина. Он написал ее и застрелился.
— Зачем? — почему-то тоже тихо спросил Данилка.
— Ефим Иванович говорит, что душа не выдержала напряжения. У каждого гения в груди напряжение создается, сила внутренняя такая.
Сашка задумчиво смотрел на открытки Ван-Гога.
— Научиться бы так писать! — тихо сказал он. — Знаешь, у меня все время на душе свербит, хочется так написать картину, чтобы все ахнули. Ну, не ахнули, а как бы это сказать… — он взглянул на Данилку серьезно, по-взрослому, — чтобы она была написана как у Ван-Гога. Мне все время кажется, что я что-то недоделал, недописал. Пишу, а сам думаю: плохо. Даже не так. Когда пишу, то нравится, а когда напишу — смотреть не могу, плохо кажется. И стыдно за это. Тут же все по-другому сделать хочется.