Павлушин показался ей человеком неразговорчивым. А он просто не знал, что рассказывать про Колункова, понимал, что она не знает, что нет давно прежнего Олега, того, которого она помнит. На вопросы он отвечал односложно: встретятся, сами разберутся. Да и неизвестно, как Колунков встретит ее, будет ли рад. Она, должно быть, тоже давно не та, что вспоминается Олегу Василисой Прекрасной. Младая, изработавшаяся.
— Идемте ко мне, там подождете… Я схожу за ним.
— Ну что вы! — встрепенулась радостно Василиса Егоровна. — И я с вами.
— Это не близко. По тайге… Я один быстрее сгоняю… Да и не уверен, застану ли. Он не всегда днем дома сидит. Если нет его, я записку оставлю…
Простудился Колунков. Не прошло даром купанье в речке. Отлеживался в своей берлоге. Проснется в привычном своем похмельном состоянии: тоскливо, тошно. Выпьет, пожует колбасы с хлебом, не вставая с топчана, и спать. Проснется, лежит, думает, как жить дальше, что делать, но думает недолго, засыпает. Так у него шло чередом дня три: просыпался, пил, засыпал. Очнулся на третью ночь и явственно увидел при свете луны какого–то старика у порога, смирно и безмолвно стоявшего.
— Уйди, не мешай! — крикнул сердито Колунков.
Старик сгорбатился, молча вышел на улицу, сильно хлопнул дверью.
— Шляются по ночам, собаки! — разозлился Олег. Такая злость взяла на старика, что готов был вскочить, догнать, накостылять. Мелькнула мысль, что это старый хант, хозяин этой избушки. — - Ну, и хрен с ним! — вслух буркнул и повернулся к стене. «Нет, не хант, подумалось. — У этого бородища огромная, зеленая!» Быстро уснул Олег. Утром не мог понять: приснился ему старик или вправду приходил. Решил, что приснился: не мог же он во тьме так явственно разглядеть его. Помнился облик четко. Бородат, сутул, морщинист, но крепок, еще сто лет проживет, с суковатой палкой. Сучки торчат, обломаны небрежно. Наверное, поднял палку только что, обломал сучки и пошел, опираясь. На голове шапка старая, изношенная, засаленная. Такое в темноте разглядеть нельзя. И цвет бороды разве увидел бы? Помнил, что борода длинная, редкая от старости, чуточку раздвоенная, как у Льва Толстого в конце жизни, и не седая, а с прозеленью, от старости, вероятно. Старику лет девяносто, не меньше.
Колунков, кряхтя, сел на топчане, поскреб волосатые щеки, бороду. «Сам теперь, наверное, как тот старик… Встретит кто в тайге, испугается! Ох–хо–хо! Сыровато в комнате… Сколько же я дней пролежал? Не топил. Ох, и неохота ни черта вставать… Ай–яй–яй, загнусь, загнусь от пьянки… Да-а, а скрываться–то теперь мне не от кого…». — Он пнул ногой пустую бутылку, потянулся за сапогами, выполз на улицу. — «Хорошо дождей нету, зарядят — пропаду… Ох ты, Господи, и водка кончается, надо к хантам топать.