Во время тех первых – и очень счастливых – лет в Калифорнии меня меньше, чем когда-либо за всю взрослую жизнь, волновало ожидание будущего или оставление прошлого позади. Трое из четверых моих детей, жившие вместе с нами, росли так быстро – и так медленно, – как это обычно и бывает с детьми. Я начинал – довольно медленно, но куда выше, чем предполагал, – оценивать то, насколько американские университеты в целом и в гуманитаристике в частности отличаются от Европы. Каждый день на работе превращался в радостное настоящее. И то, каким образом это яркое и радостное время постепенно обретало форму, возможно, и способствовало тому, что мой первый проект был связан с попыткой сделать один год из прошлого настолько полно присутствующим в моем настоящем, насколько это вообще возможно. Это должен был быть случайно выбранный год – такой, который никто и никогда не считал важным. Идеей моей было не «понять» данный год – то есть не объяснить, как он появился из собственного прошлого и таким образом является наследием и агентом опосредования для нашего настоящего. Скорее целью было путем некоторых текстовых стратегий и эффектов произвести впечатление максимальной ощутимости и непосредственности. Год, который я выбрал, был 1926-й. (Стоит ли говорить, что потом многочисленные мои коллеги и читатели поздравляли меня с открытием прежде не замеченного значения 1926 года – что никогда, впрочем, не входило в мои планы.) Два момента книги (вышедшей, наконец, в 1997 году) оказались важными для моего понимания того, насколько изменилось мое отношение к прошлому. Мой научный руководитель в Констанце изначально планировал написать литературную историю XIX века по «четырем синхронным разрезам». Он так и не довел этот проект хоть до какой-нибудь степени завершенности, но я знал, что в условиях немецких институций я никогда не смогу заявить как свой собственный проект, настолько близкий его незаконченным идеям. Теперь, однако, это было предельно просто. Во-вторых, для меня стало возможным читать Хайдеггера, от встречи с работами которого я всячески уклонялся в мои европейские годы из-за его связи с нацистской идеологией и партией. В Калифорнии, обретя новую дистанцию – пространственную, культурную, политическую, – я мог позволить хайдеггеровской философии пустить во мне корни и в конце концов даже стать для меня со временем определяющей. Что даже не было удивительно. Эти два случая латентного прошлого приняли формы, с которыми я теперь мог соотнестись, даже если моя собственная «история со временем» и была далеко не закончена.