То задание, которое я получил, явно напоминало то, которое я дал самому себе десять лет назад по коллоквиуму в Дубровнике. Но на этот раз не было никакого прошлого, от которого нужно было обретать дистанцию, никакой энергии перемен, которую нужно удерживать, никакого будущего, которое нужно завоевывать. Скорее каждая лекция и каждый коллоквиум давали возможность прославлять гуманитарную науку и искусства в настоящем. Дело было не в том, чтобы открыто воспевать традиции, но – по крайней мере в некоторых случаях – в демонстрации интеллектуального блеска – или же в некоем блестящем выступлении. Тот вечер, когда Пина Бауш поставила «Весну священную» с молодым бразильским танцовщиком перед потерявшей дар речи аудиторией, был одним из тех немногих моментов моей жизни, когда при встрече с такою красотой (а также переживая такое чувство гордости и исполненности всех замыслов) я хотел, чтобы время застыло. Лекция Жака Деррида, который до этого никогда не был в Стэнфорде, запомнилась иначе. Как всегда, в то время он говорил более двух часов. То, что он говорил, оставалось столь же непроницаемым для тех, кто не был посвящен в его философию, как и большинство его писаний. Однако говорил он об «Университете, который может прийти из будущего». Было много споров о возможной иудаистской или мессианской интерпретации его видения. Но главным была новая – и во многом невысказанная – точка зрения Деррида на время: будущее больше не является тем измерением, которое надо завоевывать, но движением – сбывающейся надеждой, видением, угрозой, – которое приближается. Даже вне зависимости от содержания работ Деррида само название лекции было симптомом глубинно изменившегося отношения со временем.
Большинство ученых, которых мы пригласили, сделали себе имя во время интенсивных теоретических дебатов, господствовавших в гуманитарных науках и искусствах в течение полувека начиная с 1950-х и до конца тысячелетия. Однако теперь стало ясно – одновременно в контексте президентской программы и повсеместно, – что страсть к теории, которая в предшествующие десятилетия только возрастала, теперь начинает утихать; и это позволило нам обнаружить удивительную хронологическую параллель – что очень трудно объяснить – между холодной войной и великим «веком Теории» в гуманитаристике и искусствах. (Точно так же, как и страхи времен холодной войны, «Теория» все еще обретается и преподается на факультетах – хотя бы даже из-за нехватки более современных предметов для преподавания.)
В тот период, когда я занимался организацией «Президентских лекций», я также получил американское гражданство. Произошло это в тот момент, когда мне уже стало ясно, что я никогда не буду «настоящим американцем». И также мне стало ясно – и это даже важнее, хотя и менее огорчительно, – что никто (кроме меня, пожалуй) этого не ожидал. Никто не давил на меня с тем, чтобы это произошло. А вот чего действительно