— Да кто ж кому люб на земле? Ан живут люди рядышком, друг для дружке стараются!
Отпустил косу, но сжимал зубы, поскрипывал ими. Стояла Елена перед отцом с опущенной, но не повинной головой. Платок сбился на плечи, коса расплелась — тёплый ветер трепал волосы. Ни слезинки в глазах — какое-то сухое диковатое чувство застыло в них. Лицо — белая личина. Смотрит отец на дочь — не узнаёт, и страхом, тревогой наливается его душа. Дочь — какая-то чужая, незнакомая, сторонняя. Кажется Михаилу Григорьевичу — не вернуть Елену в родной дом, не поворотить и саму жизнь на круги своя. Ушло, выпорхнуло из обустроенной, крепкой, как стены его дома, жизни что-то до чрезвычайности важное, без чего теперь шатко будет, неспокойно и одиноко. «Неужто дом свой построил я на песке, коли такие беды сотрясают мою жизнь, Господи?» — тяжело подумал он, вспоминая библейскую притчу. — «И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое», — бились в душе отца страшные вечные слова.
Молчали. Низовыми осторожными взглядами следили друг за другом, и, кажется, оба не понимали, не представляли, как нужно поступить, что сделать.
Из авто какая-то дама с пёстрыми весёлыми перьями в шляпе протянула придуманным капризным голоском:
— Какой изверг вон тот мужик! Господа, вмешайтесь. Мишель, сделайте же что-нибудь! Ах, бедная девушка — он её избил, дёргал за косу! Я сама видела! Что делать с этим диким, неотёсанным народом! Мишель, что же вы мешкаете?!
Из авто не спеша, с притворной позевотой на маленьком младенческом лице вышел щеголеватый, с тонкими усиками молодой человек в офицерском сюртуке, в белых перчатках. Сказал, театрально плавно взмахивая ладонью:
— Эй, лапотник: немедленно отойди от девушки.
Елена встрепенулась, остро сузились на офицера её глубоко посаженные глаза, возле зловатых узких губ вздрогнула неприятная морщина:
— Это вам не лапотник, а мой отец.
— Мадам, простите, — зарделся офицер. — Вас обижают?
— Нет. — Помолчав, сказала сдавленно, тихо, будто только одной себе: — Я обижаю… Моё дело… Поезжайте.
— Понимашь, дочка, что забижашь, — сказал отец, смахивая с красного высокого лба пот. — И на том спасибочки, — усмехнулся он, скованно поведя подбородком.
Офицер пожал неразвитыми плечами, влез внутрь кабины, и авто покатило по освободившейся от повозок и экипажей дороге к мосту.
— Батюшка, отпусти меня с миром. Я не смогу жить по твоим правилам и законам. У меня свой в жизни путь.
— Ты послушай меня, дочка… послушай. — Но гнулся голос отца, вибрировал глухо, угасал. Слов не мог найти, добрые отцовские чувства перехлёстывались злыми и чуждыми. По костистому красному лбу катился пот.