— Свободной я хочу жить, отец, — отозвалась дочь, впервые назвав его не детски ласково, привычно, а отстранённо, холодновато «отец». Смутилась. Отвернула голову к реке, спокойно, широко нёсшей по равнине воды. Тоскующе смотрела на город с его церквями, доходными домами, зазывными вывесками, гуляющими по набережной дамами и мужчинами, взблёскивающими экипажами и автомобилями, протяжными гудками паровозов на станции, цветущими кустами черёмухи и яблонь.
Дрожал вкрадчивый голос отца:
— Послушай… послушай… Одумайся. Не губи ты меня с матерью. Не позорь. Вот-вот поезжанье подкатит к нашему дому… С Василием беда, так хотя ты пожалела бы нас. Не губи! Вернись!
— Не вернусь, — шепнула шелестящими губами. В сердце, где-то очень-очень глубоко, пощимывала жалость — к себе ли, к отцу ли, не могла разобрать.
Подняла упрямую голову и вдруг увидела — влажно взблеснуло в глазах отца. Не могла поверить, что её отец, этот большой, сильный, строгий человек, сломился.
Он спрятал глаза, наклонив голову.
— Прости, батюшка… но не смогу я с ним жить. Не люблю…
— Ты и жить-то не пробовала, а уже — «не смогу», — почуял отец слабинку в словах и тоне дочери. Ласковее стал говорить, а сам злился на себя, что вынужден лисом красться к собственному ребёнку, как бы обманывать его: — Вещует наше родительское сердце — пара тебе Семён. Чиво ты видела в жизни, окромя книжек? То-то же! По-книжному хочешь обустроить свою жизнь? Сердцем хочешь жить? Так ить и сердце не вечное — умрёт, сгниёт в земле, а душе — вечная жизнь. И книжки тож: сёдни одни, а завтрева уж других понапишут писаря… али как их тама кличут, книжных мудрецов? Хочешь порвать пуповину с нами, по страмным законам жить? Лучше убей меня — не допущу! Дочь ты моя, кровь моя! Вернись, Ленча!
Снова подняла дочь глаза на отца — и уже не прятал он слёз. Заметила красноватую, рябую пролысину на его голове, дрожащую у виска жалкую, черновато-серую жилку. Босой стоял перед ней, в линялых холщёвых портках, растрёпанный, со спутанными волосами в бороде и на голове — как нищенствующий странник, юродивый. Стало больно дочери. Заплакала.
— Не вернусь, — шепнула на подвздохе.
Вдруг отец опустился перед дочерью на колени:
— Христом Богом просим.
В это было невозможно поверить! Скорее грубой силой должен был действовать Михаил Григорьевич. Но любящий отец взял верх в нём над расчётливым купцом, неотёсанным мужиком. Поняла Елена — сила любви повергла его на колени.
В голове отца кружилось. Словно бы опьянел, и сам не мог поверить в то, что совершил.
— Батюшка! — вскрикнула потрясённая дочь, опускаясь перед ним. — Встань, Христа ради!